Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Разве… можно так?.. У всех… горе…

Петр окинул их обоих чужим — будто не узнал — взглядом и вдруг, оперевшись ладонями о ствол, с силой припал к нему лбом и навзрыд заплакал. Плечи его вздрагивали, и вместе с ними, казалось, вздрагивает береза… будто тоже плакала… С ее веток бисером падал, осыпая Чеботарева, куржак… Настя отвернулась от Петра и размазывала кулаком по лицу слезы. Пятилась, пятилась, а потом побежала прочь… А Батя все стоял. Впервые в жизни, кажется, он не знал, что делать. Обветренное, исхудалое лицо его напряглось… Так они и стояли — двое: молодой и старый… Когда береза перестала вздрагивать, Батя тяжело вздохнул и проговорил, остановив блестевшие от слез глаза на замершем плече Чеботарева:

— У меня в первые дни… в Луге… жену… в квартире прямо… замучили… — И голос его почерствел: — Держаться… тоже надо… уметь!

Чеботарев отшатнулся от березы — глядел на Батю. Глядел как на только что увиденного человека. «И никому ни слова», — простонал он и тяжелой походкой, будто ноги налились свинцом, направился к землянке. Следом, прихрамывая еще больше, шел Батя… Батя молчал. Петр тоже молчал. И в их молчании было что-то от этого леса — черного, заваленного хрустким зимним снегом…

Когда решили выходить из лагеря Уполномоченного, небо заволокло тучами. Пошел крупчатый холодный снег. Сильный ветер мел его, бросал, поднимал и нес. Началась какая-то круговерть. Стонали ели, свистел в ветвях берез и осиннике ветер.

И Батя заколебался. Выделенный Уполномоченным в проводники боец тоже не советовал. Сам же Уполномоченный молчал: о чем тут говорить, когда на дворе такая чертовщина?

А запасы продуктов быстро таяли. И в том и в другом отряде урезали норму. Тоскливо тянулись дни. По радио передавали обычные сообщения, к которым уже привыкли.

Петр все эти дни находился в каком-то полузабытьи. Ни о чем не думал. Просто лежал на нарах и, уставившись в черные жерди потолка, смотрел, смотрел. Изредка приходила Настя, садилась на краешек нар и сидела, понимая, что утешить его нечем. Как-то она заскочила к нему возбужденная. Насильно стащив его с нар, надела на него фуфайку. Говорила:

— Пошли, фрицев громят! — от бойцов из отряда Уполномоченного все узнали, что немцев на фронте называют презрительно «фрицы», и слово это, как только речь заходила о гитлеровцах, не сходило теперь с ее уст. — Пошли, тебе говорят! Сейчас второй раз передавать будут. Приемник из землянки вынесли — не вмещаются все.

Так же, а может и сильнее, выл, подсвистывая, ветер, неслось, ослепляя, поднятое снежное крошево. Но перед землянкой, будто назло зиме, бойцы отрядов терпеливо ждали, жавшись друг к другу, последних известий.

Расталкивая людей, Настя подвела Петра поближе к приемнику. Минуты через три раздались позывные Москвы, и сразу многих партизан охватило трепетное чувство. Через паузу послышался торжественный, с металлическим отливом голос диктора. Он передавал сводку Совинформбюро о том, что под Москвой наши войска перешли в решительное контрнаступление и гонят немецко-фашистских захватчиков от столицы на запад. Дальше он перечислял освобожденные от врага города и села, перечислял потери гитлеровцев в живой силе и технике, захваченные трофеи… Слова диктора было слышно всем, потому что приемник работал на всю мощность и у ветра не хватало силы заглушить его.

Сообщение из Москвы вызвало ликование. Оно взбудоражило, опьянило ощущением замаячившей впереди неминуемой скорой победы над гитлеровской Германией. У Петра же оно вызвало испуг. Ему стало казаться, что победа эта уже подходит и что час крушения немецко-фашистских захватчиков совсем близок; а ему не хотелось сейчас такой победы. Он хотел драться, мстить. «Бить, бить, бить!» — упорно выстукивало у него в мозгу. И Чеботареву виделись то Соня, которую всё мучают, то мечущийся в жару Момойкин. Или появлялся перед глазами умирающий Федор-друг. Петр, устав от видения, жмурился, но видение не исчезало. Федор-друг начинал видеться в могиле… и Петра грызла совесть. Вспоминалась их полковая дружба… О Вале Чеботарев просто не мог думать. Как только память возвращалась к ней, глаза наполнялись слезами, и текли, текли они, скупые солдатские слезы.

Своя судьба совсем перестала волновать Петра. Раньше, до известия о гибели Вали, он думал о себе, мечтал уцелеть в этой военной сумятице. И в ту пору Валя — живая, та, какою он запомнил ее, провожая из отряда Пнева в Лугу, — неотступно следовала, казалось ему, с ним рядом и руководила его поступками. И не то чтобы Петр часто вспоминал о ней. Нет, он вспоминал тогда о ней редко… А сейчас? Раз представив ее гибель, он все время видел теперь Валю погибающей. И в поступке ее ему непонятно было лишь одно: как же она, ожидая ребенка, о котором они столько передумали (имя все давали), решилась?..