Борис Орлов - Судьба — солдатская

Георгий Николаевич настороженно ждал, когда Петр развернет письмо, а тот мешкал. Наконец он развернул его. Взгляд впился в слова, полз по строчкам. И по мере того как Петр вчитывался в письмо, глаза его теплели. Вместе с этим мягчело и лицо Георгия Николаевича, сама собой проходила тревога, сердце заполнялось радостью.

Валя писала — торопливо, простым карандашом:

«Мой дорогой, мой родной, мой единственный, мой Петечка! Погодились люди, которые пойдут в ваши края. Хочется, чтобы ты получил эту весточку. Если с папой есть связь, то передай ему от меня поклон. До города я не дошла, живу в одной деревушке. О человеке, который вел меня, ничего не знаю. Жду, когда он вернется из города. Когда шли к этой деревушке, видела в лесу Зоммера. Эта тварь нас не заметила. Шел он увешанный оружием. Видно, гитлеровцы послали его выслеживать партизан. Смотри там. Бдительней будь — вдруг он к вам придет! Обо мне не беспокойся. Я устроена хорошо. Тут мне и работа нашлась, близкая к вашей. Беспокоюсь за тебя. Береги себя. За меня не беспокойся. Я всегда о тебе помню. Часто вижу тебя во сне. Один раз видела даже у Солодежни — помнишь, где ты меня… А то, что я тебе говорила, правда: у нас будет малюсенькая крошка. Мне порой кажется, что она уже большая.

Ну, все. Д о с в и д а н и я. Тысячу раз целую. Твоя до конца и на всю жизнь Валюша. До встречи. Не скучай обо мне шибко — со мной ничего не стрясется. Может, скоро и встретимся. Еще бесконечное число раз целую, и за себя и за нашу будущую малютку».

На глаза Петра набежали слезы. Письмо плыло в радужных переливающихся кругах. Стараясь представить, что делает там Валя, он начал догадываться, что она оказалась в подпольной группе. «Конечно, — тут же утвердился он в этой мысли, — к чему иначе намеки эти?»

Ему было и хорошо: все-таки весточка — нежданная радость; и тревожно: что у Вали за работа, куда она попала… Гордость брала: в одном строю с ним идет! И боль: «Все может враз оборваться, Валюша: твой неверный шаг или товарищей — и… тут и конец нашему счастью». И Петр, насупив брови, стал думать о Зоммере. Всем телом ощутил, как врезаются в спину, когда его, Петра, притягивали к ели, смолистые, в занозах и шипах после гитлеровского тесака комельки от веток… «Врагов, гитлеровцев, надо просто убивать, а таких, как Зоммер, прихвостней расстреливать и просто убивать — мало. Их четвертовать надо…» — вздыхал Петр.

Момойкин тянул руку к письму. Петр отдал.

Георгий Николаевич сначала долго смотрел на листок, вертел его в руках, а потом стал водить пальцем по строчкам. Кое-как разбирал почерк.

Возвращая письмо Петру, Момойкин сказал:

— А письмо-то давно писано. Видел число под ним какое? Мы еще у Пнева были в то время. — И, вспомнив, наверное, свою семью, так вздохнул, будто оборвалось внутри что-то. — Дай бог ей всего хорошего. Золотая она у тебя. Береги ее, не теряй. — После этого он помолчал, а потом выдавил: — Нет у меня теперь родней ее никого на всем белом свете.

У бревен собирался отряд. Момойкин потянул Петра за рукав.

— Пошли, — говорил он. — Радость радостью, а там, у бревен, что-то будет.

Комиссар Ефимов, мешковатый, невысокий человек лет под полсотню, когда-то, видно, крепкого телосложения, а теперь дряблый астматик, потягивал козью ножку длиной в палец и простодушно смотрел на подходивших бойцов. Когда люди уселись на бревна, он стал говорить.

Оказалось, из Луги принесли вести о положении на фронте. Они подтвердили показания схваченного на днях гитлеровского офицера.

Не так уж утешительны были эти вести. Повсюду наши войска отходили на восток. Оставлялись города, области. Немецкие полчища рвались к сердцу Родины — к Москве. Все туже стягивали они кольцо блокады вокруг колыбели нашей революции — города Ленина — Ленинграда (бои шли будто где-то под Красногвардейском). Пал Новгород. На юге фронт остановился где-то перед Воронежем, Харьковом и Ростовом-на-Дону… Глаза бойцов наливались кровью, лица каменели. Но Чеботарев по себе догадывался, о чем они думали: эти суровые вести давали им и надежду, прибавляли в них силы, потому что, получалось, Красная Армия вовсе не разбита, как уверяют гитлеровцы, а дерется с ними не на жизнь, а на смерть, и советский народ совсем не намерен складывать перед гитлеровцами руки.

Воздух с шумом разрезал ястреб-тетеревятник. Ефимов посмотрел вслед птице. Мял в руках шапку. Его высокий лоб покрылся морщинами почти до лысины. Через минуту комиссар тихо проговорил: