Борис Орлов - Судьба — солдатская

Немцы, немного протрезвев, ушли. Вернулись к обеду с узлами. «Видно, кого-то ограбили», — догадалась Соня, а Зоммер, прислушавшись к их болтовне, пояснил: «Залезли в магазин и все сожалеют, что вечером не пошли по городу, так как везде уже до них успели побывать солдаты и им достались крохи».

Соня стала остерегаться ефрейтора. Она почти не отходила от Зоммера, который все сидел на кухне, угрюмый и неразговорчивый. Перед вечером ефрейтор, войдя в кухню, все-таки ущипнул Соню за грудь. Соня от боли вскрикнула. Мать, неотступно следившая за дочерью, нахохлилась. Загородив ефрейтору дорогу, стала стыдить. Соня тихо тянула ее за рукав кофты — не ввязывайся, мол. Немец, не понимая слов, но догадываясь, о чем она говорит, нагло смотрел ей в глаза, дерзко улыбался, а когда она смолкла, показал, пригрозив, кукиш. Остальные немцы — они толпились в дверях кухни — засмеялись над ефрейтором. Это приободрило и Сонину мать. Засмеявшись тоже, она так стукнула по его кулаку с кукишем, что он отдернул руку, выругался. Гитлеровец уже готов был ее ударить, но тут в дом вошел офицер, и солдаты побежали в свою комнату.

Перед тем как ложиться спать, ефрейтор снова вышел в кухню. Вылив через окно кипяток из чайника, он приказал жестами Соне снова набрать воды и вскипятить, а когда это стала делать ее мать, отстранил ту и сунул чайник дочери. Соня вскипятила. Зоммер отнес его ефрейтору. Ефрейтор тут же вернулся в кухню вместе с чайником, демонстративно вылил кипяток опять за окно, приказал вскипятить снова, а потом еще раз вылил. Вылил и, злобно засмеявшись, ушел к своим.

Утром немцев подняли чуть свет. Спешно перетаскав из комнаты узлы, ранцы, винтовки, они забрались в кабины машин и поехали. Ефрейтор, выглянув из кабины, осклабился и крикнул стоявшим у окна в кухне Зоммеру и Соне:

— Ауфвидерзеен! [6] До свидания! (нем.)

— Глюклихе рейзе [7] Счастливого пути (нем.) . , — ответил ему Зоммер и вдогонку послал: — Сволочь!

— Что ты ему сказал? — спросила Соня.

— Что? Ты же слышала. Попрощался…

— Я тебя прошу, так не надо. Хорошо, что он не вернулся.

Но в душе Соня одобрила Зоммера. Она и любила-то его за эту решительность.

— Я, Соня, не знаю, как их вынес. Какие это, к черту, немцы! Это просто гады… Мне надо уходить… К своим уходить, — тяжело вздохнул Зоммер, — немедленно уходить, иначе я решусь… — И он заговорил о другом: — Вчера слушаю их, а они радуются: говорят между собой, что на днях падет Ленинград и в нем-то уж они поживут… Мыслимо ли? Во мне все бунтует. Не вы бы, передушил бы всех… Вслушиваюсь в их разговор, а сам вижу, как где-то истекает кровью в боях родной полк, рота… Да, может, наших уж и в живых нет, по их телам, может, фашисты прошли от Пскова вперед… Слушаю, умом соглашаюсь, что гитлеровцы могут и Ленинград взять, если так пойдут, а сердце протестует. Хочется… — И Зоммер достал из кармана нож.

Соня испуганно посмотрела на нож. Проговорила:

— Успокойся. Уйти ты еще не можешь. Надо немного переждать. Ты же еще слаб. Тебе не дойти до фронта, да и неизвестно пока, где он. Как ты пойдешь, если тут то и дело за голову хватаешься… Давай лучше подумаем…

Соня не договорила — выскочившая из комнаты в коридор мать не своим голосом позвала ее. Соня, вздрогнув, бросилась на материн вопль, Зоммер — следом.

Мать держала в руках грязную тряпку, и Соня сразу все поняла.

— Что же это за люди за такие?! — не то возмущалась, не то жаловалась мать. — Все платья твои из шкафа до единого взяли, пальто, из сундука все повытаскали, а потом… посмотри, — и, заведя их в комнату, толкнула дочь к раскрытому сундуку.

На дне сундука… Соня старалась не глядеть на то, что ей показала мать в сундуке, а думала: в чем она теперь будет ходить, ведь осталось одно платье — старое, ситцевое, которое было на ней.

Зоммер, брезгливо отшатнувшись от сундука, сказал:

— Может, они и дома по этому новому порядку ходят прямо там, где приспичит… Какие это немцы? Это хулиганье, циники, мародеры!

Сонина мать, понюхав в кадушке, где рос фикус, сморщилась. Подняла ее и вытолкнула через окно в палисадник.

— Хулиганы и есть, — вздохнула она, приходя уже в себя.

Зоммер негодовал. В нем все кричало, стонало. Готовый сгореть от стыда, он горько думал: «И почему моя мать оказалась немкой?! Почему не родился я от русской женщины или там татарки, узбечки, белоруски?! Позорно быть немцем, если все они там, в Германии, такие, как эти!..» Но вдруг он начал переубеждать себя: «А почему я должен стыдиться своей нации? Моя мать немка, но она настоящая немка. Она учительница. Она учит детей добру, любви к своей, Советской Родине. И отец у меня хороший… Нет, народ не бывает целиком порочен. Порочны бывают те, кто управляет им, толкает его на низменные поступки…» Но Зоммер не смог переубедить себя. Стыд не проходил.