Лев Шейнин - Конец «Графа Монтекриста»

Священник откашлялся. В церкви стояла напряженная тишина. Немецкие солдаты с любопытством заглядывали в распахнутые настежь двери.

Вытерев платком мокрый от волнения и духоты лоб, священник начал проповедь.

— Братья и сестры во Христе, — тихо произнес он, и глаза его заблестели от слез. — Неисповедимы господни, и велика милость всевышнего, но чисты должны быть руки, возводящие храм божий… Ибо не приемлет господь клятв иудиных и не нужны ему дары из окровавленных рук. Мудро сказано было в древности: «Не верьте данайцам, дары приносящим…»

Священник остановился и с трудом перевел дыхание. От волнения он едва владел голосом. Словно шелест про. шел по церкви… Где-то в углу навзрыд заплакала женщина, но соседи зашикали на нее, и опять стало тихо.

— Православные, — снова начал отец Евтихий. — Не в том состоит вера истинная, чтобы отбивать поклоны в храме, лукаво отстроенном врагами нашими. Не в том благочестие, чтобы покоряться безропотен супостату и подставлять шею, подобно скоту, в ярмо. Не покоряйтесь псам немецким, братья, не предавайте русской земли, уповайте; на храброе воинство паше, на наш народ, которому не бывать под немецким игом!.. Господи боже спасения нашего, призри в милостях и щедротах смиренные рабы твоя, се бо врази наши собрахуся на ны, хотяща погубити нас и разорити святыни наши! Молимся о еже сохранитися стране нашей от гада и губительства германского! Молимся о победе и многолетии русскому воинству. Аминь!

— Аминь! — загудела церковь. — Аминь!..

«Граф Монтекрист», остолбенев, смотрел на священника. Потом он оглянулся вокруг и увидел, как беззвучно плакали люди, как слезы ручьями текли из их глаз, как надеждой светились их измученные лица. Он вгляделся еще внимательнее, и сердце его сжалось от боли и нежности к своим землякам — такая печать страданий была на всех этих лицах.

И, может быть впервые в своей жизни, «граф Монтекрист» заплакал. Он плакал по-детски, не вытирая слез, беспомощно всхлипывая и сморкаясь. Плакал он потому, что понял внезапно с предельной и горькой ясностью, все, что он до сих пор делал и чем гордился, было но то, совсем не то, что следовало делать, и дальше нельзя так жить, как волк, в одиночку, нужно на немца идти вместе со всеми, дружно, в строю. Он, который в глубине души всегда любовался собой и мысленно с гордостью говорил о себе: «Орел», теперь остро ощутил бессмысленность своего удальства и бессилие своего одиночества. Одинокий, скорее похож он на заброшенного галчонка, чем на орла, подумалось ему внезапно.

Эти две строчки неизвестно где и когда им прочитанного стихотворения пришли ему вдруг на память. И, шепча эти слова, которые мгновенно приобрели для него удивительный, полный необыкновенной важности смысл, он быстро вышел из церкви.

Но уже на паперти, увидев все еще стоявших там немецких автоматчиков, «граф Монтекрист» остановился, скорее почувствовав, нежели сообразив, что он не сделал чего-то очень важного, необходимого, без чего ему отсюда нельзя было уйти.

Он вернулся в церковь и, подойдя к Трубникову, стоявшему с посеревшим лицом посреди толпы, которая не расходилась и молча, выжидающе глядела на «бургомистра», взял ого за руку.

— Слушай, — сказал «граф» таким голосом, что кровь застыла в жилах у Трубникова: — коменданта не было, когда говорил этот священник. Но ты… ты был здесь. Ты все слышал! И вот… если… если хоть волос упадет с головы этого человека, тебе не жить, не спрятаться от меня, не уйти!

По мере того, как Мишкин произносил эти слова, кровь заливала его щеки, лоб, все его лицо. Сам того не чувствуя, он дрожал всем телом. С нечеловеческой силой сжав руки Трубникова, он, казалось, насквозь прожигал его поистине страшным взглядом.

И Трубников, цепенея от ужаса, смотрел остекляневшими глазами на «графа Монтекриста» и, не слыша собственного голоса, бессмысленно повторял:

— Охраню… охраню… охраню…

«Граф Монтекрист» покинул город на рассвете. Он и сам еще не знал, куда идти и как связаться с партизанским отрядом, но был уверен, что рано или поздно разыщет его и найдет в нем себе место.

С детских лет ему хорошо были известны все окрестности, все проселочные дороги и большаки в этих родных ему краях.

В первый день «граф» прошел километров тридцать и к вечеру остановился на ночлег в одной деревушке. Разговор с женщинами, оставшимися в деревне, не дал никаких результатов в смысле выяснения местонахождения партизан. В ответ на его осторожные расспросы бабы только угрюмо отмалчивались или коротко отнекивались.