Андрей Арев - Мотя

— Ахха, — сказала Нюра, отправляя в рот очередной эклер, — а будучи простым мертвым школьником — знаешь.

— Пока нет, — согласился Кока, — но, думаю, что–нибудь выяснится. И потом, у меня запасной маневр есть.

— Это какой же? — удивилась Нюра.

— Есть такой текст Петра Дуйсбургского, хрониста Тевтонского ордена в Пруссии — «О воскрешении одного мальчика в земле Прусской в замке Бранденбург», где рассказывается, как в 1322 году Фома, сын Гертвига из Покарвиса, умерший от неустановленной причины в возрасте четырех лет, был воскрешен силой святого животворящего Креста Господня. Частицу того самого креста доставил в замок некий брат из Рейна, и, по мнению хрониста реликвия была настоящей, потому что когда брат Гебхард фон Мансфельд бросил кусок древесины в огонь, тот «отскочил в доказательство многим свидетелям».

— Ииии?

— И у меня там родственники живут. Замок Бранденбург — это теперь Ушаково. Поделятся.

— Ну, я с тобой играю, Смирнов. Вдруг понадобится воскреснуть, имей и меня в виду. Хотя, пока меня все устраивает, — улыбнулась Нюра. — Пойдем Мотю искать?

— Пойдем. Вернее, давай так — ты здесь сиди, жди. Она все равно на запах выпечки придет, если выкопалась. А я в окрестностях поброжу — у меня вид более живой, чего народ зря пугать.

— Договорились. Потом поменяемся, если что.

Мотя вспоминает, что надо идти — её не для того принимали в пионеры, чтобы она стояла и хныкала возле витрины «Лакомки». А для чего? Куда идти? Кто ее убил? За что? Что вообще происходит?

Она вошла в кафе и в самом углу увидела Нюру Одинцову — та сидела как–то изломанно, свесив голову и покачивая ногами. «Нюра!», — тихо позвала Мотя. Нюра подняла глаза и печально сказала: «Здравствуй, Мотя. У меня спинки нет. Я теперь мавка». Мотя зашла Нюре за спину, и увидела, что школьная форма на спине Нюры вырезана, и самой спины действительно нет — вместо нее было видно подсохшее и местами сочащееся сукровицей мясо, белели точки позвонков, на пояснице, прямо над бурой от крови резинкой рейтуз, прилип схватившийся коркой кусок газеты «Правда», а шелковый треугольник галстука порван в нескольких местах.

— Больно? — участливо спросила Мотя.

— Сейчас уже нет, — ответила Нюра, — корочка вот подсыхает, тянет. Ты не могла бы мне намочить спинку? Кока Смирнов здесь, тоже мертвенький, все еще в очках ходит, представляешь? Такой прекомичный… — Нюра поморщилась.

— У тебя галстук порван, — сказала Мотя.

— Да, я видела, — криво улыбнулась Нюра, — но мне, наверно, он теперь не нужен?

— Кто нас убил, Нюра? — спросила Мотя.

— Ну как же ты не знаешь? — Нюра распахнула на Мотю огромные глаза, — нас убили павлики.

Откуда–то из–под стула, на котором сидела Нюра, вдруг появился белый котенок и внимательно посмотрел на Мотю разноцветными глазами — один голубой, а другой зеленый.

— Ой, какая прелесть! Кто это? — погладила котенка Мотя.

— Это Кельвин, мой друг, — ответила Нюра, — помог мне Коку найти. Знаешь, кот Шредингера — это типичный такой еврейский кот, с ним постоянно не до конца ясно — то ли жив, то ли мертв… а есть еще геперборейский, нордический кот Кельвина, абсолютный в своем абсолютном нуле, стабильный, как РФ, вечно молодой, как генерал Карбышев, сияющий кристаллами своей вечности, такой высший градус кошачьего масонства: — 273 С. Ты вспоминай, вспоминай — мы были у Ятыргина, пришли спросить у него о стальном сердце. А потом нас убили.

— А Кока где?

— Придет сейчас.

Мотя поднялась от котенка, дыхание сбилось, в животе снова толкнуло, и она вспомнила как что–то ударяет ее в висок, что–то очень твердое и холодное, и — боль, о какой Мотя даже не знала, что существует такая на свете; однажды на заводской практике она порезала листом жести запястье, было не страшно и даже забавно шевелить пальцами и видеть, как двигаются в ране сухожилия, трудовичка тут же вызвала скорую, а сама положила на рану мазь Вишневского, потому что верила в неимоверную целительную силу линимента — боль началась такая, что Мотю затрясло, она не могла ни стоять на месте, ни кричать, ни даже плакать, хирург потом долго промывал рану перекисью; но та, старая боль была в сотни, тысячи раз слабее новой. Все это — боль, павлики, огненная река Черной Магнитки вспыхнуло в ее голове, и она рухнула на пол.

Мотя лежала на коленях у Нюры. Нюра гладила ее по голове, чуть покачивала, и тихонько напевала–бормотала: