Эдуард Дворкин - Государство и светомузыка, или Идущие на убыль

— Сдаюсь! Сдаюсь! Сразили наповал! Экий вы!.. — Не зная, как дать дальнейший выход рвущимся наружу эмоциям, Великий Мыслитель легко подхватил Великого Композитора и закружился с ним по комнате в каком-то тут же придуманном танце. — Раз, два, три… раз, два, три…

— Подождите, постойте! — слабо закричал сдавленный огромными ручищами моральный победитель. — Прошу вас!..

Едва только ужасные объятия разжались, он сразу подошел к роялю.

— Как? Как вы это произнесли? Раз, два, три… раз, два, три?..

А пальцы уже скользили по черно-белому естеству, рождая звуки весьма приятные для уха.

— Неплохо, совсем неплохо! — пророкотал Великий Мыслитель. — Диатоника чистая, фактура, несомненно, однородная, в кадансах этакая своеобразная, пряная незавершенность, нюансы прямо-таки играют и резвятся!.. Но, батенька, вы уж не обессудьте, — он развел руками, — проведение фигурационных мотивов, как оно есть сейчас, представляется мне излишне сжато-напряженным и неоправданно импульсивным!

Скрябин недовольно поморщился.

— Я поставил задачей показать господство лейтмотивизма. В только что прослушанном вами произведении доминирует тема движения. «Движение — все, конечная цель — ничто». В этом я согласен с Бернштейном. Старик Эдуард был тысячу раз прав!

Плеханов величественно скрестил руки на груди.

— В данном случае ваш лейтмотив мало что выражает. Не чувствуется характера, страстей, отношения связей истории и природы, как, например, у того же Вагнера. Типичный ваш разработочный прием — капризное чередование варьированных элементов — в данном случае представляется мне не вполне оправданным. Тема слишком кратка, не развита, и, боюсь, обладает точным смыслом, понятным только автору.

Великий Мыслитель мягко отстранил Великого Композитора и сел за инструмент сам.

— Вот так… введем экспозицию, строго соответствующую репризе. — Приговаривая, он тихонько наигрывал. — Уйдем подальше от далеких звучностей Дебюсси — оставим сие сомнительное новаторство французам, положим в основе каждого музыкального отрезка звукоряд «тон-полутон»… слышите? В пределах звукоряда в нисходящем движении по малым терциям образуются весьма приятные септаккорды… еще немного продолжим образовавшуюся цепь… буквально на одну-две терции… и вот, пожалуйста, можете полюбоваться — налицо полная тоника лада…

Он еще раз проиграл получившееся произведение от начала до конца, уже не приговаривая и ничего не поясняя. И даже глухому было бы ясно, чей вариант лучше.

Великий Композитор, красный как рак, бросился к постели, чтобы зарыться в нее с головой и больше ничего не видеть и не слышать. Буквально на полдороге он взял себя в руки.

— Признаю поражение. Но, примите во внимание мое перевязанное ухо! И вообще — у нас сегодня вышла ничья. Один — один!

Они тепло попрощались. Плеханов ушел, а изрядно пропотевший Скрябин сразу лег, укрылся с головой и проснулся утром совершенно здоровым.

Генриетта Антоновна Гагемейстер слушала глупую болтовню гостей, уже почти не видимых в густом табачном дыму, и внутри нее нарастало глухое раздражение.

Молодящаяся графиня Шустер-Шерман рассказывала, какого цвета предпочитает подвязки.

— Розовые, — противно щебетала она, — или кремовые. На похороны — черные. Пикник на траве — зеленые. Пикник на снегу — белые.

— Помнится, на молебне с водосвятием вы были в мокрых, — встрепенулся задремавший было Карл Изосимович, немедленно после своей ремарки бывший уведен расторопными слугами.

Пользуясь паузой, Генриетта Антоновна попыталась изменить тему. Взволнованно и пылко заговорила она о своей любви к отчизне, о неизбежной и скорой войне с германцами…

— …как сейчас помню… в Киссингене прогуливаюсь по парку, разумеется, инкогнито, в дамском костюме, под вуалеткой — рядом трутся бюргеры, распивают шнапс, горланят. Какой-то у них праздник. Всюду флаги, гирлянды, транспаранты. Музыка… иду со всеми. Вижу — мать честная! — Кремль стоит московский, церкви, Василий Блаженный на переднем плане!.. Декорации, конечно, но издалека — как настоящие. Оркестры играют. Справа — «Боже, царя храни!», слева — «Коль славен»… признаюсь, прослезилась я, умилилась, не распознала истинного предназначения действа… и вдруг — фейерверк, пальба, ракеты. Огни и искры с треском сыплются на фанерные постройки. Кремль горит, колокольни церквей валятся оземь. Дым, чад, грохот! Подлецы играют, изгиляясь, увертюру Чайковского «1812-й год». Толпа вопит, бросает в пламя бутылки с бензином… падает последняя стена, и тут же — немецкий национальный гимн… вот, господа, чего им хочется! Забыли, видно, как русские казаки Берлин спасали!..