Сергей Жадан - Красный Элвис

в вагон — женская кожа, пахнущая родинками и шрамами, венами и татуировками; кожа, пахнущая дыханием и голосом, которым с ней разговаривали; женская кожа, пахнущая воском и тканью, табаком и медом, сухим вином и желтыми простынями, этот запах забивался в складки одежды и въедался в потайные швы,

и, зайдя в пятый вагон, он еще ловил его в воздухе, ощущая вместе с тем все более затейливые и причудливые запахи, например запах серийного убийцы, которого давно ищут в западных регионах республики; запах дамских журналов; запах школьного мела; запах хлеба в утренних магазинах; запах университетских аудиторий; запах нательных крестиков, браслетов, бюстгальтеров, телевизоров; запах речной воды; запах собственного пота; запах перчаток давней знакомой, которые она когда-то забыла, а он ей так и не отважился вернуть; запах бабок, сладкий, возбуждающий запах бабла — запах потертых банкнот, кисловато-терпкий, щемящий и насыщенный запах денежных знаков, запах бабок, похожий на запах жизни, похожий на запах речной воды и осеннего дыма — так пахнет первая губная помада, так пахнет водка, что выблевываешь с утра, так пахнет воздух вокруг тебя, и тогда он открыл двери тамбура и вошел

в шестой вагон, в котором ехали скауты и стоял запах брезента и сахарной ваты, запах фотопленки и запах разлитого бензина, запах пепла, рваной бумаги, травы на одежде, запах петтинга, киосков, смазки, тягучего, бесконечного клея, клея, что растекается между пальцами, стынет во тьме, заливает вагоны, подступая к горлу, белый тягучий клей, из которого он пытается вырваться, тащит его на себе, словно пожизненную ношу, — этот свой клей с его запахом, с его тяжестью и легкостью, прямо

в седьмой вагон, в котором ехали вьетнамцы и резко пахли итальянским секонд-хендом, ремонтной известкой и горячими блюдами, которые они взяли с собой в бесконечное путешествие по восточным областям, и их язык пах октябрьским снегом и землей, где уже давно никто ничего не сажал, поэтому они, по большей части, и молчали, держа при себе свой запах и свой язык, и в этой тишине он замер на миг между вагонами, но потом нашел в себе силы и начал продвигаться дальше,

в восьмой вагон, где пахло одеждой чужих людей, парикмахерской, асфальтом, птицами на подоконнике, сломанными ключицами, порезанными запястьями, проломленными черепами, жевательной резинкой, прилепленной снизу к поверхности стола, бинтами и портвейном, сексом и нагретым августовским озерным илом, дождевой водой, натекающей в оставленные на веранде чашки и тарелки, песком, пересыпающимся в пальцах, песком, забивающимся в обувь, поднимающимся в воздух, застревающим в волосах и скрипящим на зубах, пересушенным мертвым песком, который высыхает, как фотоотпечатки, запах пыли на раскиданной ею одежде,

в девятом вагоне пахло перцем и мебелью; пахло их старым жильем, с которого они съехали, когда ему было семь лет; пахло часовым механизмом, с которого сдуваешь паутину и пытаешься его запустить по новой, но старые часы почти не имеют запаха, они теряют запах вместе с чувством ритма; мертвые вещи пахнут по-разному — мертвая кожа пахнет своим прошлым, мертвая жизнь по-особому пахнет тем, что начинается после нее, и он оставил этот запах и вошел

в десятый вагон, увидев там кучу знакомых лиц, настолько знакомых, что он даже не мог их назвать по имени, к тому же они и не нуждались в назывании, он помнил, как пахнут вещи этих знакомых, их ключи, документы, фотоальбомы, рубашки в их шкафах, бритвы, щетки для обуви, ножи для убийства животных, оружие для самозащиты, алкоголь для самоуспокоения, йод для самоуничтожения, радио для злости, телефонные автоматы для сохранения тишины, штопоры для внутренней дисциплины, солнцезащитные очки для защиты от солнца, медные таблички на дверях, вытертые поручни в подъездах, почтовые ящики, разбитые балконы, теплые тротуары, трамвайные маршруты, автомобильные развязки, осенние парки, пустые улицы, густой летний воздух, наполненный запахом еще не начавшегося дождя,

и уже в следующем, одиннадцатом, вагоне он вдруг понял, что это было последнее, что он мог узнать, и дальше его уже вел запах, которого он раньше не знал, поэтому и узнать не мог — странное шаткое ощущение, будто кто-то прошел мимо тебя, не оставив ни знака, ни намека, оставив только само ощущение, которого, впрочем, хватает, чтобы идти за ним, выискивая его продолжение в следующих вагонах, во тьме, их наполняющей, ловить его развеявшиеся остатки, словно остатки разбитой армии, прячущейся в лесах, — странный запах, которому он никак не мог дать названия и который никак не мог его оставить в покое; так пахнет воздух, когда он исчезает, так пахнет отсутствие воздуха, отсутствие жизни и отсутствие воспоминаний; может быть, именно за этим запахом он и зашел так далеко, аж до своего двадцатого вагона, а зайдя и отыскав свое место, вдруг понял, что оно, место, оказывается, кем-то занято, и что поезд этот, оказывается, совсем не его, и что он шел совсем не в том направлении, хотя в этом поезде направлений всего два — с начала до конца или с конца до начала, поэтому он молча развернулся и начал выбираться назад, ориентируясь в окружающей темноте по звездам, по голосам проводников, по знакам и зарубкам, сделанным по дороге сюда, но преимущественно все-таки по запахам.