Чтобы ублюдку и мерзавцу сказать: «Возьми меня, герой!»
И без зазренья отказаться от тех, кто за неё горой.
От тех, кто вовсе не по воле, а по рожденью — свой удел
Пронёс, кто был тобою болен, и излечиться не хотел…
Но я покой твой не нарушу: клянусь, мне, правда, хорошо,
Пока ты не вползаешь в душу с дубинкою и «калашом».
В душе своей непредсказуем — я знаю, где меня не ждут,
Хочу сказать, что я безумен, как каждый, кто родился тут.
Мой разум знает, кто весь прикуп сожмёт в ухоженной руке,
И разом подставляет фигу, удар, почуяв по щеке.
Но благодарен я, родная, прости, я искренне, не злюсь,
Что я других вообще не знаю. И, что, узнав, не полюблю!..
Здорово! Восьмидесятые! Лето, ночь, всё и все рядом, на расстоянии недопитой бутылки «Вазисубани» («Ркацители»?) в правой руке, пешком по проезжей, да по кое–где сохранившейся мощёнке: подковы на сбитых казаках цокают, отпрыгивая эхом от стены к стене, и ни одного мента — пересменок!
Троллейбусы ещё не на линии («Единица» и «Десятка» будут только в полшестого, на Дворцовой, в сторону Климата и Гостинки), но уже успел ополоснуть фэйсняк под струёй первой поливальной машины…
Несколько пролётов по стёртым гранитным ступеням вверх — и спать, спать, оставив последнюю на сегодня просьбу, но…
Я был убит бутылкой пива,
Что ты с утра не донесла.
И Смерть, что вновь за мной пришла,
Была на редкость некрасива:
В нелепых, стоптанных туфлях,
В плаще, бесцветном изначально.
Взглянула на меня печально, —
И протянула три рубля.
Пускай, в назначенные дни,
Придёт, и позовёт в дорогу.
Я с ней готов уйти, ей Богу!
Но с этой — Боже сохрани!..
Трояк на пиво был истрачен,
И я молился у ларька
Той самой девочке, невзрачной,
С косою в худеньких руках…
Легенда о Рыжове, почти по Хармсу.
«Рыжов после Сайгона любил ходить на Эльф, там у него было любимое дерево на — которое он любил справлять малую нужду. Через много–много лет, может десять, а может пятнадцать, Рыжов пришёл в Эльф опять и на любимое дерево наблевал. Эту историю он рассказал своим товарищам и друзьям. Все очень веселились, хохотали, хвалили Рыжова за такую находчивость. И приговаривали с любовью и уважением: «Эко ты, вот жёшь, надо же..»
Так Рыжов в очередной раз стал героем дня..»
Всё внутри Тебя! Сайгон — это не закрытие его в своё время, и не «короткий промежуток».
Мы не виноваты, что мы не такие старые, и не во все дырки пролезли: каждому батону — своя хлеборезка!
Это, наверное, как Любовь от секса отличать: вот постареешь, и какой–нибудь созревающий ребёнок спросит:
— А ебля?
А ты, умудрённый опытом, ему:
— Да ну, бля!
Сижу в кафе за буквой «Ф»,
Простой чувак в чужом шарфе.
Налево, там где буква «Е» —
Бутылки с пивом, ровно две.
Направо, там где буква «А» —
Двойной и рыбья голова.
А дальше, там где буква «К»,
Свободно место, но пока…
Вот так сидит, простой чувак
В кафе за надписью «ЕФАК»…
………………
Тут не Сайг в городе, и не мы в нём, а он в нас! Ты же знаешь, я по всему Союзу перелазил, да и перепил, соответственно, в такой экзотике, что у Фёдора Конюхова мустанги в его бороде обзавидовались бы не на шутку!
Не о здоровье суть, а о нас, грешных!
Кто, кроме нас самих, себя вспомнит без прикрас! Менты? Досьеклепальщики ФСБшные? Мне вот, похер: на меня уже в восьмидесятые там Талмуд, толщиной с отрывной календарь валялся, мне, что, это в чём–то помешало?
Сайгон, помимо его расположения, был ещё и точкой антиинфернального соединения сознания людей, знающих слово «Свобода» не понаслышке, а спавших с нею, обнимающих и любящих её, и поутру заваривающих ей чашку кофе. Хотя, география была тут идеальна!
Мир, конечно, тесен, хотя, мне кажется, что лишь прослойка тонка: были же и «Кошка», и «Десерт» и прочая. И что?
Человеку дОлжно с годами становиться ответственным не только за себя, иметь обязательства перед семьёй, собой, начальством, и прочими геморроями, но здесь был островок ТАКИХ ЖЕ, не сгоняемых сюда никем, а, просто, желающих, хоть на пару десятиминуток, свободно подышать!
* * *
«Росанна», «Пьяный садик», «Кошка» и «Десерт», «Краны», «Эбби Роуд» и «Крыса»…
Читать дальше