Яков Сычиков - Приют для бога

Когда дожди, когда пивная закрыта… Нет, только кажется: вон под козырьком горит еле свет, скрипит, слышу, дверка: лачужка впускает хмельного бродягу, труженика дорог и разбитых переносиц. Там мы тяпнем по полстаканчика. Мне не нравится слово «стакашка»: оно, как таракашка, почти, как «какашка», совсем, как чебурашка и что-то невыносимо детское, что давно осталось, как сказано выше, давным-давно, и стоило бы подчеркнуть, что никогда не поздно, но всё беспросветно… и навсегда… Устал.

Только тихий мутный свет, потёмки и шёпотом ругань, чтобы не спугнуть друг друга в этом райском пристанище, где передовые ангелы сушат сапоги и мы собрались за одним столом со Христом. Ибо и он всегда там, где убогие собираются вместе. «Убогие» – ищущие Бога, у Бога ищущие пристанища в пазухе. А один человек спросил, как добраться до храма Христа Спасителя и едет ли автобус туда, проезжает ли его трамвай и троллейбус? И все ответили, что идти надо пешком. А он взобрался в новый двухъярусный трамвай с грязными зелёными ногами да к богу в душу угодил на перекрёстке – из окошка вылетел и летел метров сто до фонаря с агитлистовкой: «Голосуй за Жириновского!».

Всё кончилось, померкло и никогда не сбылось, отчего неизвестно. За стаканом потому что не ходи в первый понедельник второго дня осени, когда не высморкнуты сопли у многих со сна, и лобовой сквозняк осушает мозг, выращенный в банке грибково-кустовым методом. Методом методологии с мёдным и медным вкусом и запахом. А для носа специально есть специально выделенные пробковые затычки антироссийской фирма «Пакинос».

«Пакинос в любой понос! Словесный, омрачительный и умопомрачительный! Ум! Пом! Тарм-пам-пам! Пом-пом-пом!» Словесная дрянь, и больше ничего достойного, покойного и словопозволяющего…

Конечно, вы тотчас скажите, что всё это лишь мои сексуальные фантазии и навострите ушки на что-нибудь другое, и я не могу с вами не согласиться, и всё-таки, и всё же… Нет, не фонтан, конечно, но всё же… Всё.

О, да! Самое время, давай! Только этого… вот только этого… я… Постой, а что за?.. Что это у те.. А-а-а-а-а!

Ух, вот чёрт! Глубже дышать, отдышаться… А? А, это я проснулся! Вот так да – радостно, замечательно! И всем желаю, чтобы так. Вот теперь всё хорошо, и никаких тёток с членами. О, Господи, и вспомнить страшно. А, кстати! Да! Вспомнить-то и нечего совершенно: в голове, как корова слизала. И ещё немножко и корову эту я лично увижу. Ну нет, этого мы допустить не можем. Зачем же далеко так, а? Как дядя хотите, милостивые государи? Нет, как дядя однозначно не хотим. Да это дядя мой – алкашик – до коров как-то допился. До трёх аж враз! Мы по пути его не пойдём.

Так встали, встали. Ага. Угу. На одной ноге, на второй – попрыгали, ага! Водичкой холодной из-под крана умоемся и зубки… Фу! Нет, хватит. Надо принять – для начала.

Водочка-водочка, я иду к тебе с горочки, угости меня корочкой и выдай мне долюшки. Крыша едет помаленьку. Я налива-а-аю тебя! Я тебя-я-я налива-аю! Опаньки! Раз! Ага-ага! Пойдёт! Жить будем. Дружно. Так!.. Чем тут?.. А, вот! Жую. Понимаешь.

Ну что?! Хочу обрадовать всех и, в первую очередь, себя: сегодня начался новый день. А нет, не просто! Сегодня совершенно новый день и новая жизнь. О всём, что было вчера, мы оставим самые смутные воспоминания, а лучше – совсем, к чертям, забудем. Всё с чистого стакана. За мной.

Можно пойти в бар, кабачок, забегаловку. Взять пивка, селёдочки. Сидеть – курить или делать вид, что куришь, если собрался что-то вроде бросать. Тогда можно и пивка даже не брать, а чайку взять. Мешать его ложечкой, поглядывать на всякие липкие попки, и точка. Молчком всё, молчком, не больше, чем тень, не меньше, чем пустой звук.

Капли, как бомбочки, взрывали воду на асфальте, и она разлеталась брызгами по сторонам; брызги сцеплялись, стекались капли, и снова падали, собирались в лужи, и снова взрывались, пока шёл дождь. Всю ночь. И утром ещё, пока я уходил, думал, что уходил, блуждая по кругу, от места преступления не больше, чем на пятьсот шагов. Однако! Я просто устал читать все книги, хранить молчание всех нас, гладить по головушке чужую дочку, кипяточком поить свою кровь. Я вошёл туда, как царь входит к шлюхам. Она сидела одна в кресле, ноги укутаны пледом, голова – платком. Всё так, всё так… Стоило взять в руку этот тяжёлый её молоток, которым, старая, колола себе орехи, как он превратился в руках моих, руках убийцы, – в окровавленную большую кувалду, с повисшими на ней ошмётками мяса и бабкиными мозгами. Я потом извлёк всё содержимое её тела – вывалил на пол и поигрался этим, повалял на ладошках, в ладошках, посмеиваясь, как в первом классе перед девочкой, потом растащил по полу вместе с рваными, липкими, благоухающими старушечьими колготами серого цвета, затем цвета табака, затем бурого цвета. Помочился в угол и – ушёл… Туда, где складывала она телеграммы 29 лет. Все как одно: