Яков Сычиков - Приют для бога

А теперь вот я перестал с ней гулять так часто, и она сказала: либо я, либо твоя балалайка. И, конечно, ушла из моей жизни она, потому что пение я ни на что не променяю.

Потом прибавился Мишаня, он заявил желание, и мы сделали у меня в комнате маленькую студию: раздолбанный магнитофон с микрофоном для записи, пару гитар, годных разве что на дрова в походе, а главное его музыкальность и моя башка, издающая крики.

Как-то мы репетировали: Мишаня играл, я стучал по кастрюле и орал, – в комнату ворвалась сестра и завизжала, нацеливая на меня когти. Я вскочил, прикрываясь кастрюлей:

– Это тебе не любовникам юбку задирать, мы здесь искусство творим!

После этого я потерял два зуба, и к пению моему прибавился превосходный разбойничий посвист. Я был благодарен судьбе…

Важно гремел главный колокол – на обе Хомутовки слышно. И тонко позванивали ему остальные, не менее важные в колокольном деде колокольцы. Услышишь, бывало, такой колокольный перезвон с утра, сразу на душе как-то… Впрочем, это у кого как. У кого что наболело на душе, о том звон этот и поет. Кому в сердце самое, будто тонкую-тонкую иголочку вводит, да и не больно даже, а только грусть такая сладкая растекается по всему нутру, а тело и вовсе не чувствуешь. А кому – радость откроется, и сразу стыдно как-то, страшно, что и жалеешь уже, что счастья такого причастился, а тут и грех рядом…

У попа Арсения остов с рожденья крепкий вышел, и для такой оправы душа подходящая оказалась – только держи, того и гляди через край перельет. Вот и стала его матушка с младенчества к смирению приучать – богомолка была истовая. Никто ее веру не пошатнул, – так и муж ее из дома вылетел, только вздумал бунт на Бога чинить.

Мать сухожильная была, хоть и худая, и на душу не слабее Арсения, только душа-то ее иного свойства была – вся она, как комочек, сжималась и веру всю в себя вбирала; никому в пример ее на ставила. Редко, бывало, только на службе раскроется душа ее, как цветок, и на всю церкву верой тогда тянет.

Дело ей до других с их душами не было. Это Арсений вот иной вышел, в кого уж неизвестно, в себе он не держал ничего и сколько б не брал он, а все равно мало выходило, а вот отдать если все, тогда и хорошо душе, тогда-то и ладно жить.

Так держал Арсений во власти души своей, считай что, две деревни. Хомутовку 1-ю и Хомутовку 2-ю. Одна от дороги на город слева, другая – справа. А раньше-то давно и вовсе одна была деревня, потом, вот, разделилась. И так уважали Арсения в деревнях тех, и не за силу столько, сколько за доброту, что лишь завидят мужики на завалинке его, как в раз самогонку прячут. А теперь вовсе и пить бояться стали: стыд, бывает, мучает горше похмелья, когда поп Арсений завидит.

А когда без похмелья, так просто – по-хорошему сидят, то и прятать-то перестали. Ведь когда прилично все, то можно и Арсения угостить, он-то уж человек добрый, не обидит. Да и при нем не хмелеет никто, а сам он уж и подавно, щеки только забуреют – из румянца сделаются свекольными. А так – что пил, что не пил Арсений-поп, – все одно.

Но вот прошли времена великого смирения обоих омутовок, а для Арсения настало время великого искушения…

Хоть и давно разваливаются кости мои и суставы скрипят, как у старой пушки колеса, еще осилил я бокальчик привезенного с Кавказа вина сорта Изабелла, а посему сердце мое размягчилось, мозг потек в известном направлении и вспомнил я и решил рассказать вам старую совсем, почти как я сам, историю. Жил когда-то, во времена дремучие и имперские, один не совсем обычный еврей. И звали его Янкель. Была у него одна странность, а, точнее сказать, одержимость: страстно он желал прослыть великим изобретателем, впрочем, сам-то он об этом не говорил, но люди, зная о его страсти, думали, что так оно все: непременно за славой гонится Янкель, известным, знаменитым и богатым норовит стать. Никто не думал, что может двигать человеком аскетическая жажда науки.

Вырос Янкель в обширной еврейской семье, где за обедом за одним столом собирались не только многочисленные братья и сестры, но и всевозможные безженушные дядьки, вдовые тетки, беспризорные двоюродные детки, несколько внучатых племянников подкидного свойства и общие от разных семей домашние животные. Все мяукали, жрали, чавкая, бросались в истерики и крайности, плакали и гоготали, паслись и спивались, но главным оставалось одно: никому и в голову не приходило думать, что все может быть иначе.