Мара Винтер - Когда сгорают мечты

Бутылка колы шипит, когда она отвинчивает крышку. Тони косится на нас и шепчет в ухо брюнетке в полосатом платье. Брюнетка прыскает.

– Зачем себя с чего-то списывать? – переспрашиваю. – Ты уже есть, ты – это ты. Вокруг много чего случается, одно добавляется к другому, но сознание-то прежнее. Хотя в целом ты права. Маски растут из лиц. Жаль, в большинстве случаев маски играют людьми, а не люди масками. Чокнутость и странности – вместо себя самого. Самому-то основываться не на чем. Кем хочешь, тем и будь. Что угодно думай, главное не делай. Понарошку думай. В блоги думы кидай. Или предложенное кем-то думай. Если самому лень.

То, что она сказала, заслуживает лучшего, чем мой, ответа. Я знаю, что плету околесицу. Сожитель буравит неотрывно. Мелкой крупой рассыпаются мурашки – гнусные предатели. С нашей дистанции его черты искажены, контуры глаз – резче, а радужка такая блёклая, что кажется белесой. Зомбарь из старого ужастика.

– Вот и я про то же, – сетует Кэт. – Забыли, что такое независимость, только день её отмечаем. Все подряд указывают, как одеваться, выглядеть, что есть, чем себя окружать. Как думать, даже чувствовать. Поэтому худеть так тяжело. – Неожиданно вклинивает. – Отдельно я, отдельно мир, а раньше были вместе, в гармонии. Худеть, это как… сделать своё тело – объектом своего наблюдения. Сделать еду – внешней себе, замечая, что ты ешь. Я не думаю об этом, значит, я это и есть. Как только я начинаю об этом думать, оно – уже не я. Тело, оно ведь живой ты-сам, правда? Вот я и думаю. Макдональдс был, есть и будет. Культ тростинки процветает. Но непонятно. Контролирую ли я тело, придавая ему форму, или через тело хочу контролировать чувства?

– Тебе не надо ничего делать, – говорю я. – Такая, какая есть, ты красивая. Со всеми чувствами, какие есть. И лицом, – не умею делать комплименты. Но она, похоже, не кокетка. Даже не анорексичка. Её ответ меня добивает:

– Не в этом дело. Я имею в виду, может ли искусство быть основанным не на всей жизни, а на лучших её частях, возвышенных? Я рисую, то есть я пытаюсь поймать момент. Удержать его. Но сама постоянно меняюсь. Даже, когда ем, я меняюсь. Идеал на холсте – идеал ли, созданный неидеальной мной?

– Ты живая. Может, не идеальная, зато живая.

– А хочу быть скульптурой. Не живой, зато бессмертной.

Тони, жестикулируя, рассказывает что-то чернокожему парню со сложными татуировками, вьющимися от плеч до кистей, продолжая наблюдать за мной… или за Кэтрин. Смешливая лапочка жмётся к нему. Девушка в сером, рядом с парнем, девушка в модном, в объятиях парня. Ну и наборчик.

Противный трезвон завершает игру в гляделки.

До конца уроков я понимаю, что мне нравится эта художница, запутанная мыслями и волосами. В ней есть движение. И желание остановки. Она не только думает, но думает сама. Таких в наши дни редко встретишь.

До конца уроков я прилагаю нечеловеческие усилия чтобы не помнить (потому, наверное, и помню) о Холлидее и его взглядах: жутких. Порыв рвануть автостопом на противоположный конец материка, обратно, становится нестерпимым. Паранойя? Смена климата? Или всё-таки интуиция?

Преодолев неудобство, я прошу Кэтрин подвезти. Она соглашается. Более того, предлагает заскакивать ко мне по утрам, чтобы избавить от общества Тони. Я не спрашиваю, что между ними. Она распространяется о чём угодно, кроме него. Некоторые вещи порой и впрямь знать необязательно.

Раскрытая книжка годится в качестве замены солнечных очков. Ужасно лень отрывать от шезлонга пятую точку, идти за ними в дом. Ремарк давит на лоб. Но с их обязанностями справляется.

Лучистый воскресный полдень. Мать с отчимом упорхнули в город. По всей видимости, надолго. Остались я да Тони. Ночной кошмар, мания и помеха в одном флаконе. За прошедший месяц он вкрался в мои раздумья так прочно, что не выкорчевать при всём желании. (Прошёл месяц, время летит и т. д.)

Позёрство – ещё куда ни шло. Где-то проигнорировал, прикинулся, что не замечаю. Неизвестно кто неизвестно чего добивается. Бывает. Проявления иного свойства пугают сильнее. Это уже и злостью-то назвать трудно.

Чем равнодушнее я себя веду, тем в большее бешенство он приходит. И, напротив, стоит ослабить контроль, сорваться, высказать, что я о нём думаю, как он преображается. Добился равновесия нашей неприязни во славу педагогу Аристотелю, довольная, сытая гадина. А иногда его клинит. В глазах загорается та самая непонятная, полубезумная искра. И мысли «Не приобрести ли травмат?» или «Слинять подальше… хоть на северный полюс, лишь бы подальше…» начинают казаться зрелыми. Без понятия, какие у него замыслы, но то, как он плавит дырки в моей шкуре, мне совсем не нравится.