Максим Лаврентьев: Воспитание циника

Бесплатный обед, которым так гордился наш вечно чему-то ухмыляющийся усатый ректор, оставлял желать лучшего. На первое обычно давали скучные щи или – верный признак дешевизны – суп из перловки, на второе – макароны с зеленоватыми сосисками, да еще был набивший оскомину теплый компот из сухофруктов. Я чаще всего воздерживался от принятия такой пищи или отдавал что-нибудь Наине по ее просьбе – она уплетала институтские обеды за обе щечки.

После занятий я провожал ее в МГУ (от литинститутской общаги уважающей себя девушке лучше было держаться подальше), или мы отправлялись бродить по окрестностям – на улицу Строителей (через несколько лет я ездил сюда к одной своей любовнице, фригидной студентке-заочнице высоченного роста), проспект Вернадского, куда-то еще. Шли, держась за руки, почти не разбирая дороги, уходили от Университета в любую сторону, возвращались, кружили у здания Второго гуманитарного корпуса, где Наина время от времени подрабатывала у старшего брата, бритоголового амбала, державшего в фойе книжный развал. Темнело все раньше, и на смотровой площадке, куда мы обычно забредали, чтобы целоваться, вечерами дул уже сильный, пронизывающий до костей ветер.

У меня все сильнее болело в паху, а долгожданное событие никак не происходило. То у Наины ночевал ее брат, то в соседней комнатке происходила драка, и мы убегали на лестницу. В выходные Наина всякий раз уезжала в свое Протвино, к матери и сыну я несколько раз сажал ее в междугородный автобус у метро «Южная». Загвоздка была еще и в том, что мне никак не удавалось выпить с Наиной – она при мне не притрагивалась к спиртному, а я оказался совершенно не способен без него обрести должную решимость.

Так продолжаться дальше не могло. К тому же опытная и смазливая Наина знала гораздо больше о поцелуях и объятиях, чем неуклюжая Маша. Она обвивалась вокруг меня змеей и засовывала свой язык так глубоко в мой рот, что чуть ли не облизывала гланды. И она не стояла, как пень, а все время двигалась, двигалась, елозила промежностью по моему выставленному вперед бедру. Разумеется, и речь ее была совершенно другой. Раскрасневшаяся, безумно желанная, она шептала мне в горевшее огнем ухо о том, как обмажет мой член сладкой пеной для кофе и начнет его медленно облизывать… В такие-то моменты я терял всякое представление о пространстве и времени, и если бы тогда кто-нибудь вдруг спросил, как меня зовут, боюсь, я лишь с трудом смог бы вспомнить свое имя.

В один из последних теплых дней мы с Наиной отправились в ДК имени Горбунова на концерт любимого обоими «Аквариума». Пока Гребенщиков, сексапильный дядька с длинными волосами и в клетчатом пиджаке, стоял над нами на сцене, как аист, на одной ноге, мы извивались в меломанско-половом экстазе вместе с плотной толпой внизу, подпевая: «С ними золотой орел небе-е-есный, чей так светел взор незабыва-а-е-емый!». В это время Наина с силой прижималась своей попкой к моему члену, крепко упертому в брючный пояс.

Да, так не могло продолжаться дальше. И вот, наступил момент, когда звезды сошлись – в последний день сессии студенты решили всем курсом отправиться в Серебряный бор, на дачу к одному из наших мальчишек.

Мы встретились с Наиной в метро, на троллейбусе добрались до Серебряного бора, долго плутали, но нашли нужный участок, где на поляне перед дачей уже собралось большинство однокурсников. Я притащил с собой из дома гитару. Под шашлычок, то и дело поспевавший на костре, хором пелись песни, пились вино и водка. Сладкий дым взлетал к крыше, где на законном месте «конька» красовалась деревянная, крашеная в белое МХАТовская чайка (хозяин, учившийся на семинаре драматургии, сообщил нам, что имеет отношение к этому театру, мы – верили).

Темнело. Вокруг костра начались пляски. Кто-то уже лежал без памяти под кустом. Большинство, понимая, что дороги к троллейбусной остановке в темноте и в подпитии запросто не найдешь, решило переночевать на гостеприимной даче, но тут выяснилось, что в доме нет света. Мы с Наиной, на этот раз как следует выпившей, ощупью бродили вместе с толпой по темным комнатам. В одной из комнат я нащупал что-то мягкое – матрац! Он был положен на сетчатую железную койку. Вдруг под матрацем что-то зашевелилось – кто-то опередил меня, лег на койку, прикрылся от холода сверху матрацем и теперь заворочался.

С трудом мы выбрались из дома. Тут я увидел, что костер потух и в навалившемся со всех сторон доисторическом мраке лежат, ползают, бесцельно слоняются живые существа, мои однокурсники. Вдруг кто-то потянул меня за рукав куртки и заговорил загробным голосом Зои Смирновой, слегка заторможенной студентки-поэтессы: