Андрей Темников - Зверинец верхнего мира

Он понимал, что мы торопимся и что у Нади всего четыре кадра, поэтому быстро, наклоном в нужную сторону, предложил сразу несколько вариантов. И все поблизости. Перспектива дороги, незаметно сливающаяся с перспективой сучьев, в которой больше беспорядка, небесных клочков, узлов и отечных глаз. Не подошло. Вспышка этого не возьмет. Прямо тут, под кустом орешника, в котором прячется толстый резиновый гофрированный шланг, извиваясь по ходу палки, на которую надет: червяк-воитель. Не понравилось: слишком вызывающий артефакт, он и сам мог бы стать объектом какой-нибудь фотоохоты, но это в другой раз, в другой раз. Рукав тропинки, который упирался в сырой и черный холмик собачьей могилы (в прошлом году там был крест, из двух палок, а теперь его нет, его сбили) – слишком мрачно… И вот оно! Надежда раздвинула ветки. Надя сказала: «Да!» Огромный дуб, и другой, и третий, и все, что хотело подпереть их, удержать, но само не выстояло, рухнуло еще живое, и теперь виновато чернело, охватывая три толстых ствола в грибах-трутовиках, которые еще не успели развернуться к земле, как они это делают на долго лежащих стволах. Продрались. Очистили вид от лишнего. Между прочим, Надя велела Павичу сломить одну живую ветку, чтобы она не лезла в кадр. И ветка сломалась, но открутить, оторвать ее было довольно трудно. Татьяна, я, Павич, Надежда – зубами, неровными, как ножовка с хорошим разводом… Долго выстраивалась композиция. За это лето девочки сделали много снимков на травке, лежа под деревьями, которые стоят. Почему бы теперь им не сняться стоя возле деревьев, которые свалились?

Они у меня есть, эти четыре последних кадра. Каждая по очереди обнимает белый столбик в шляпе и в пиджаке, остальные располагаются более-менее живописно. Улыбки, наклоны. Надя в профиль, и над ней болтается еще живая надкушенная ветка. Татьяна раздувает щеки. Надежда опирается задом на поваленный ствол… все это на фоне глянцевой черноты, в которой чуть-чуть светлеют деревья. Все, что смогла выхватить эта беспомощная вспышка, превратившая зеленый, постепенно гаснущий мокрый бархат в ночь. Белый столбик наконец поступил с нами как привидение.

– Все, – сказала Надя, – больше кадров нет. И пиджак свалился. Надежда, которая сказала, что он обмяк и уползает под толстое дерево, как змея, ошиблась. Он просто исчез. Татьяна стала всех нас упрекать: вот мы какие недогадливые. Надо же было хоть раз сбросить с него пиджак, а теперь, даже если снимки и выйдут, то ничего не останется на память, кроме чего-то, что как палка под шляпой и под пиджаком. Павич сказала, что ни за что не дотронулась бы до него, если бы он был без одежды, а Надя добавила, обращаясь к Татьяне:

– Если бы хоть один такой снимок у тебя и был, то кому ты его покажешь?

И уже под утро, когда после всех наших блужданий и купаний все уснули в домике, Надя, пристраиваясь около сопящей Татьяны, спросила:

– Скажите, что значит встреча с белым столбиком? Я ответил ей то, что думаю:

– Ничего не значит.

3

Почему никто не спросил о значении личика? Слишком много впечатлений? Слишком уж всех очаровал, все собой затмил белый столбик? И ни о чем больше не хотелось думать? А если бы спросили? Если бы кто-нибудь, ну та же Надежда, без истерики, без той жалости к себе…

Поздним утром, при высоком солнце, заблудившемся в вершинах тонких лип на склоне, где стояли домики лагеря, я курил на крылечке. Надя отправилась воровать бокальчик, остальные кряхтели, запихивая вещи по сумкам: очень много книг, программное чтение, от которого они никогда не уклоняются, как уклонялись мы, разыскивая Бог весть где нечто более пряное. Меня окутывали теплые испарения прелого дубового листа (банный запах), сырой земли, грибов, разъедающих древесину. Третья папироса. «Вот он какой! Правда, милый?» – как о плюшевом медвежонке сказала Надя. Ее воровство удалось, за посудой никто особенно не следил. На внутренней стороне предплечья у нее еще с ночи сидела говорящая саранча, только вот я не могу вспомнить, что она говорила, что было у нее в речевом пузыре, хотя я сам ее нарисовал гелевой ручкой… А бокальчик как бокальчик. Такие делают из фаянса, который идет на раковины или унитазы. Саранча сидела, поджав мускулистые ножки, свою веселую цитру. Я похвалил расплывчатую голубизну на боках бокальчика. Вслух. А про себя – запах у нее изо рта. Только это и заслуживало снисхождения. Ушла. Принесла свои вздохи и шипение в комнату сборов. Над дорожкой горел матовый фонарь, полный мертвых бабочек, которые, неизвестно как, пробирались в его закупоренный колпак. Наезжали автомобили, и каждый давил пластмассовую коробку из-под торта, лиловую, полную объедков, она трещала, хрустела и непостижимо выправлялась, чтобы выстрелить под новым колесом с первоначальным звуком.