Андрей Темников - Зверинец верхнего мира

Дождливые дни в пять раз длиннее ясных, никогда не знаешь, чем еще заняться, и до того темно, что ночные кузнечики с длинными антеннами и сабелькой яйцеклада начинают ползать по занавескам и цыкать… С утра лило и лило, и бабушка в лиловом халате даже не принесла на террасу свою сардоническую улыбку, значение которой мы разгадаем в первые дни сентября. Я сидел на бабушкином месте поближе к вьюнкам, полным улиток, на коленях я держал планшет и рисовал моего песика мазками жирной туши. Я был в прекрасном настроении, продумывал направление мазка и силу нажима кисти. Никаких догадок, что бабушка, несмотря на все наши заботы, все равно умрет в свои девяносто три года, как ей того и хотелось. Калитку подергали. Собака останется недорисованной, без шерсти на животе, в действительности густой и длинной.

Есть такая девочка… Была. Короткое треугольное лицо, большой рот, похожий на губку, пропитанную сиропом или уксусом, щедро выступающий зад. Смешная фамилия, склонность к полноте и маленькие ножки, которыми она любила пинать своих неповоротливых поклонников. За одного из них (не знаю, за какого) она выйдет замуж. Приехали. Зашла в гости. Взяла с собой подружку: на турбазе комнаты на двоих. Кроме раздавленных пальцев и челки темно-каштановых волос я успел отметить только прямую осанку, худые плечи под серым пиджачком и дорогие джинсы, в которые она не влезет уже через год, противозачаточные таблетки прибавят ей формы.

Дневная невидимка (ничего, кроме подвижной одежды, ни глаз, ни рук, вот только эти пальцы в ремешках туфель) неожиданно сделалась ночной. В тот же вечер брожение субботней толпы прибило нас друг к другу как двух одинаково опустошенных людей. Дорога жила расспросами: «А вы откуда? А танцы там есть?» Отвечали, что нет, но мы не разворачивались, как будто ответ не стоил доверия. Доходили до места, находили замок на воротах, лезли в лазейки, набивались в беседки или в чужие комнатенки, пачкаясь мелом стен, стучались в окна домиков, устраивали кошачьи концерты под заборами дач, искали знакомых. У нас было принято одеваться вызывающе плохо. Рваные рубашки, брюки, разодранные от колена… Проходящие машины фарами освещали лохмотья, и так мы узнавали своих. Около полуночи брожение стихало, дискотеки закрывались, осторожное начальство студенческих лагерей боялось оргий, начинался обход домиков, палаток. Мы шли рядом, не очень заботясь, за какой компанией, скоро потеряли своих из виду, поленились лезть через закрытые на замок ворота ее турбазы, спустились на берег Волги. Большое тупое бревно с черным срезом, спасатель в будочке погасил прожектор, освещавший пляж. Темнота была влажной, тихой, чувствовалось какое-то одушевленное поскрипывание паров, пахло тиной. Казалось, пары готовы были заискриться. Близости должно предшествовать понимание или хотя бы нежность. Вот еще! «У меня от этой лестницы будут вот такие икры. И как я влезу в зимние сапоги?» Сапоги из бордовой кожи, последний подарок мужа, который шабашил прошлым летом на строительстве коровника. В моем летнем домике между нами заметалась ночная бабочка, пришлось ловить ее на ощупь на незагорелых, белеющих частях друг у друга. И потом давить ее пальцами. Рыбку, которая перепугала ее и заставила бежать из воды во время ночного купания, я так и не поймал.

Утром у меня над головой, на полке, начинал звонить будильник. К исходу минуты кудахтанье переходило в клекот, я говорил ее плотно закрытым глазам: «У нас есть еще пятнадцать минут». И она отвечала медленно, как будто хотела растянуть свой ответ на все оставшееся время: «Ну хоть пятнадцать минут», – и потягивалась, вылезая из-под легкого одеяла. И чем громче стонала, чем быстрее, покрытая капельками пота, подходила к концу, тем холоднее встречала меня вечером. «А что, собственно, между нами было?» Возле их домика вечно крутился один идиот. Его мать потом стала Васькиной начальницей. Крашенная хной заведующая детским садом. Его фамилия была Адамович. Лицо покрывали веснушки, рыжие волосы вились подобно паховым, пухлые щеки покрывала поросячья щетинка, узкие глазки сально поблескивали, когда он говорил мне: «Ты, вот что, пиздуй отсюда. На сегодня у меня с ней сговорено».

Я отвечал: «Еще увидим». И он оставался сюсюкать с девочкой и рассказывал ей сказки на ночь. Я уводил Ваську в мой летний домик.

Она любила лежать, высоко запрокинув руки, поперек меня, нежилась. И лужица пота дрожала в ее глубоком пупке. Подмышечные ямки вздувались оттого, что в них выходили плечевые головки, чистые, твердые шары, холодные и гладкие под мокрой кожей. Живот у меня под руками становился мягким, искусанные губы большого узкого рта внезапно вспухали. И она бормотала: «С мужем так было только четыре раза, а с тобой каждый день, каждый день…» Но ни разу, как часто она ни теряла контроль над собой, она не позволила мне поцеловать… даже просто прикоснуться к самой чудной части своего тела – к ореховым, блестящим крылышкам носа. «Похожа я на негру?» – «Похожа», – соврал я однажды, когда она обгорела на острове (на том же самом острове) так, что никакие отношения между нами нельзя было помыслить, кроме втирания крема. «Я не могу с тобой остаться, потому что хочу тебя всего, понимаешь, всего…» Я проводил ее в коричнево-зеленый барак с крылечком у каждой двери, пронумерованной красной краской. И у нее на крылечке Адамович играл с девочкой Женей, и он самодовольно улыбнулся. Потом он догнал меня в темноте и пошел рядом. За эту неделю Адамович разругался с матерью, ему некуда было пойти. Он засыпал на Васькиной кровати, обняв маленькую девочку Женю, чтобы Женя не боялась леса, ведьм и огромного мужика, который из лесу приходил ночевать к Васькиной соседке. От Адамовича пахло ее постелью, мятой, апельсинами, ее потом, и я чувствовал это даже сквозь безобидный дождик, который насыщал воздух запахами земли и грибов. Если бы он только напросился ко мне ночевать, мне угрожал бы приступ возбужденной бессонницы. Но нет, Адамович свернул на дорогу, которая вела к домику его матери. «Пора мириться», – сказал он. Мы простились, пожали друг другу руки, и, уходя, я слышал, как он мочится.