Чак Паланик - Бойцовский клуб (перевод А.Егоренкова)

— Все, что делает пистолет — это фокусирует взрыв в одном направлении.

— Получаем класс молодых сильных мужчин и женщин, которые хотят посвятить чему-то свои жизни. Реклама навязывает этим людям погоню за машинами и тряпками, которые им не нужны. Поколения работают в дерьме, чтобы купить дерьмо, им не нужное.

— В нашем поколении у нас нет ни великой войны, ни великой депрессии, но все равно, у нас есть великая духовная война. У нас есть великий переворот против культуры. Наша депрессия — наша жизнь. Наша депрессия духовна.

— Мы должны показать этим мужчинам и женщинам свободу, порабощая их, и показать им смелость, запугивая их.

— Наполеон хвалился, что может выучить людей жертвовать жизнью ради обрывка ленты.

— Представьте, как мы объявим забастовку, и никто не станет работать, пока мы не перераспределим мировые ценности.

— Представьте, как охотитесь на лосей в пропитанных влагой лесах, окружающих руины Рокфеллер-Центра.

— То, что вы сказали насчет своей работы, — говорит механик. — Вы в самом деле хотите?

«Да, в самом деле».

— Поэтому сегодня ночью мы и в пути, — отвечает он.

Мы отряд охотников, и мы охотимся за жиром.

Мы едем на свалку медицинских отходов.

Мы едем на станцию уничтожения медицинских отходов, и там, среди выброшенных хирургических простыней и бинтов, удаленных опухолей десятилетней давности, капельниц и отработанных иголок, — жуткие вещи, действительно жуткие вещи, — среди образцов крови и ампутированных интимных кусочков, — мы найдем больше денег, чем смогли бы вытащить за одну ночь, даже если бы прибыли на грузовике с цистерной.

Мы найдем денег достаточно, чтобы загрузить этот «корниш» сверху до пола.

— Жир, — говорит механик. — Липосакционный жир, откачанный из богатейших бедер в Америке. Из богатейших, жирнейших задниц в мире.

Наша цель — большие красные пакеты липосакционного жира, которые мы отвезем обратно на Пэйпер-Стрит, растопим и смешаем со щелоком и розмарином, и продадим назад, тем самым людям, которые платили за его откачку. По двадцать баксов за брусок его смогут позволить себе только эти самые люди.

— Самый богатый, самый нежный жир в мире, жир сливок общества, — продолжает он. — Это делает сегодняшнюю ночь чем-то вроде похождений Робина Гуда.

Маленькие восковые огоньки пляшут на коврике.

— Пока мы будем там, — говорит он. — Нужно будет, помимо всего прочего, поискать немного тех гепатитовых жучков.

Слезы теперь уже действительно полились, и одна толстая полоска скатилась по стволу пушки и обогнула спусковой крючок, разлившись под моим указательным пальцем. Реймонд Хэссел закрыл оба глаза, поэтому я прижал пистолет покрепче к его виску, чтобы ему навсегда запомнилась эта вещь, приставленная именно сюда, и чтобы я остался рядом на всю его жизнь, в каждый момент которой он мог умереть.

Это была не какая-нибудь дешевая пушка, и мне стало интересно, может ли соль изгадить ее.

Все прошло так просто, казалось мне. Я сделал все так, как рассказал механик. Вот за этим нам нужно было купить по пистолету. Это я делал свое домашнее задание.

Каждый из нас должен был принести Тайлеру по двенадцать водительских прав. Это докажет, что каждый из нас произвел двенадцать жертвоприношений.

Я припарковался вечером, и я подождал вокруг да около, пока Рэймонд Хэссел закончит свою смену в круглосуточном магазине «Корнер Март»; и около полуночи он ждал свой ночной автобус, когда я наконец подошел и сказал — «Привет».

Рэймонд Хэссел, Рэймонд не ответил ничего. Наверное, он думал, что я здесь из-за его денег, из-за его минимального заработка, из-за четырнадцати долларов в его бумажнике. О, Рэймонд Хэссел, и все прожитые тобой двадцать три года, когда ты начал плакать, и слезы катились по стволу моей пушки, уткнувшейся тебе в висок, — нет, это было не из-за денег. Не все в этом мире из-за денег.

А ты даже не поздоровался.

Твой маленький жалкий бумажник — это не ты сам.

Я сказал — «Хорошая ночь, прохладная, но ясная».

А ты даже не поздоровался.

Я сказал — «Не убегай, а то мне придется стрелять тебе в спину». Я достал пистолет, и на моей руке перчатка из латекса, так что даже если пистолет станет вещественной уликой «А», на нем не будет никаких следов, кроме высохших слез Рэймонда Хэссела, азиатской национальности, около двадцати трех лет от роду, без особых примет.

Тогда-то я привлек твое внимание. Твои глаза были настолько раскрыты, что даже при тусклом свете фонарей я видел, что они зеленые, как антифриз.