А. Елистратова - Ричардсон

Известно, с каким волнением ожидали английские читатели выхода последних томов "Клариссы", чтобы узнать, как решится судьба героини. Сколько письменных и устных просьб, советов, увещаний, жалоб, даже угроз было пущено в ход, чтобы заставить Ричардсона завершить роман счастливым концом! Но Ричардсон остался непоколебимым в своем решении. Более того, он настаивал на том, что трагический конец "Клариссы" – по-своему очень "счастливый" конец. Если Памела, как гласил подзаголовок этого романа, олицетворяла собой, по замыслу автора, "вознагражденную добродетель", то Кларисса представляла собой в глазах Ричардсона добродетель торжествующую.

Какую бы роль ни играли в романе Ричардсона религиозные упования на лучший, потусторонний мир, судьба его героев решалась здесь, на земле. Здесь, на земле, торжествовала добродетель Клариссы, здесь, на земле, терпел поражение Ловлас.

С замечательной для своего времени смелостью Ричардсон заставляет героиню пренебречь в решении своей судьбы всеми привычными нормами поведения. Судиться с обидчиком? "Поправить" дело законным браком? – оба пути с презрением отвергаются Клариссой. Когда-то бэньяновский Христиан ("Путь паломника") отверг советы мистера Светского Мудреца и услуги господ Легальности и Вежливости, проживающих в деревне Моральности. И Кларисса должна пройти через "Долину унижения", прежде чем достигнуть духовного торжества. Изнасилованная, опозоренная, всеми отвергнутая, она отклоняет всякий компромисс, всякое примирение, ибо насилие не смогло ниосквернить ее духовной чистоты, ни сломить ее непреклонную волю. Напрасно потрясенный Ловлас, его знатные родственники, наконец, даже ее собственные друзья убеждают Клариссу согласиться на брак с ним. Она умирает одинокая, измученная, и все же счастливая, в гордом сознании своей внутренней свободы и чистоты, незапятнанной сообщничеством с грехом.

В задуманном таким образом характере Клариссы было бесспорно своеобразное величие. Бальзак находил его неповторимым. "У Клариссы, этого прекрасного образа страстной добродетели, есть черты чистоты, приводящей в отчаяние", – писал он в предисловии к "Человеческой комедии".

Настоящим реалистом выступает Ричардсон и в своем изображении темных сторон жизни. Пуританское отвращение к "греху" еще не переходит у него в викторианскую робость и лицемерную чопорность, а, напротив, – порождает стремление изобразить пороки и язвы жизни во всей их наготе. Писатель XVIII века, он говорит о всех человеческих отношениях без умолчаний и перифраз. Именно поэтому все его, даже второстепенные, "отрицательные", "падшие" персонажи – отвратительная сводня м-сс Джукс ("Памела"), м-сс Синклер и ее сподвижницы из публичного дома, куда обманом завлекает Ловлас Клариссу, пьяненький пастор, готовый без зазрения совести насильно обвенчать Гарриет Байрон с ее похитителем ("Грандисон") – предстают перед читателем не как условные символы "зла", а как живые характеры.

Обычно Ричардсона считают отцом европейского сентиментализма. Это положение нуждается в серьезных оговорках. Правда, сентименталисты, вплоть до Руссо и молодого Гёте, обязаны автору "Памелы" и "Клариссы" большим, чем кому бы то ни было из своих предшественников. Юнг недаром именно ему адресовал свое знаменитое письмо о самобытном творчестве – евангелие европейского сентиментализма.

Ричардсон впервые придал высокую серьезность и значительность скромным явлениям частной жизни; он впервые сделал роман средством могущественного эмоционального воздействия на, читателя. И именно к нему был обращен знаменитый в истории сентиментализма вопрос одной из читательниц "Памелы" и "Клариссы": что же именно значит это новое модное словечко "сентиментальный", которое теперь у всех на языке?

Но сам Ричардсон далек от сентиментализма даже в той зачастую непоследовательной и неразвитой форме, в какой проявляется на английской почве это течение в годы его творчества. Ему чужда не только необузданность Руссо и молодого Гёте, но и меланхолическая рефлексия Юнга и добродушное дон-кихотство Гольдсмита; известно, как возмущался он Стерном, находя единственное утешение в том, что писания "Йорика" "слишком грубы, чтобы воспламенить" читателей.

Домашнее, буржуазно-житейское благоразумие остается для Ричардсона, в отличие от сентименталистов, священным, непререкаемым авторитетом. Далекий от всякого серьезного разлада с действительной жизнью, далекий от сомнений в непогрешимости разума и в разумности существующего порядка вещей, Ричардсон не разделяет с сентименталистами их критики разума во имя чувства. Даже фильдинговская апелляция от разума к доброму сердцу представляется ему опасной и безнравственной. Сомнение в совершенствах буржуазной действительности, заставлявшее Гольдсмита и Стерна избирать своими любимыми героями новых английских дон-кихотов – наивных чудаков, подобных пастору Примрозу или дяде Тоби, чуждо автору "Грандисона".