Юрий Рытхэу - Конец вечного безмолвия

— Хочу тебе дать добрый совет, — заговорил Армагиргин вкрадчиво и доверительно. — Нынче не время в Ново-Мариинск ездить. Похоже, среди тангитанов большая драка назревает. Худо будет тем, кто попадется под их горячую руку. Жалеть да рассматривать не будут, кто под пули да под казацкие сабли попадет.

— С чего бы им драться между собой? — подозрительно вглядываясь, стараясь угадать истинную цель увещевания, спросил Теневиль.

— Так и быть, скажу тебе тайну, — Армагиргин придвинулся к пастуху, понизил голос почти до шепота. — Свалили Солнечного владыку!

Теневиль, пораженный этой новостью, огляделся в чоттагине. У самого входа, возле очага, копошились жены Армагиргина,

— Как же это случилось?

— Черепак говорит — свалили его насильно, — сообщил Армагиргин. — Злые люди.

— Пришельцы?

— Свои же соплеменники, тангитаны, — махнул рукой Армагиргин. — Так что сейчас в Ново-Мариинск ехать опасно.

В большом сомнении вышел Теневиль из яранги Армагиргина.

Весеннее стойбище было оживленно — из яранги в ярангу спешили люди, ребятишки играли возле высокого, вкопанного в снег столба, пытаясь забросить на его вершину чаат. Чинили расслабившиеся за зиму нарты, меняли деревянные полозья на металлические, чтобы можно было ездить по талому снегу, мокрой тундре и каменистым осыпям.

Если промедлить, придется отказаться от поездки в Ново-Мариинск — солнце топит снег, съедает нартовую дорогу.

Возле своей яранги Теневиль остановился.

И тут-то догадался он, отчего Армагиргин был не то что мягок и ласков, а нерешителен и больше полагался на силу слов, нежели кулаков своих.

Если в царском стойбище Петербурге власть перешла к бедным, то, быть может, в уездном центре Ново-Мариинске… А кто еще беднее Тымнэро да тамошних чуванцев-каюров?

Теневиль быстро вошел в чоттагищ своей яранги и громко сказал:

— Собирайся, Милюнэ! Завтра на рассвете едем в Ново-Мариинск!

С властью в Ново-Мариинске творилось что-то непонятное. С одной стороны, существовал комитет, который собирался чуть ли не каждый день, Тымнэро, проходя мимо здания уездного правления, часто слышал возбужденные голоса. Явственно различался пронзительный, лисий говорок Ивана Тренева. С утра до позднего вечера бегал он по единственной улице Ново-Мариинска. Красный бант на рукаве давно снял, зато завел специальный мешок из нерпичьей кожи для бумаг. По вечерам у нет по-прежнему собирались торговые люди Ново-Мариинска и громко кричали охрипшими пьяными голосами…

Иногда захаживал к Тымнэро Петр Васильевич Каширин. Без шапки ходил он берегом лимана к кладбищу. Оттуда сворачивал к яранге, Тымнэро.

Он жадно пил заваренный спитым чаем кипяток и жаловался:

— Погубят они Чукотку, эти говоруны! Слышь, о чем запели? Товару в нонешний год Владивосток не даст, с Камчатки тоже нечего ожидать. Вот и хотят американцев призвать и наладить с ним и торговлю на все — и на пушнину, и на оленей, и даже на землю…

— Да как можно землю цродавать-то? — с сомнением спросил Тымнэро, представляя, как американцы торгуют у него пропитанную рыбьим жиром вонючую налипь в яме для тухлой рыбы.

— Земля, даже чукотская, — это самый дорогой товар! — горячился Петр Васильевия. — Слыхал, сколько отвалили американцы за аляскинскую землю? Миллионы! И не ассигнациями, а долларами. Понимаешь, что это такое! Да где это тебе понять. Для Тренева теперь самое время и Чукотку продать. Вот и рвут друг у друга власть, чтобы миллионы эти себе в карман положить…

Главная забота в яранге Тымнэро состояла в том, чтобы хоть чем-то накормить детей и собак.

А самим можно продержаться на спитом чае, на жалких остатках собачьего корма.

Что же будет дальше?

Зачем понадобилось свергать со своего сиденья Солнечного владыку, изменять заведенный порядок, когда каждый знал свое место, свое положение, свою надежду? Была и у Тымнэро надежда. Мечтал он вырастить детей, сделать их лучшими каюрами — на всем протяжении снежного нартового пути от Уэлена до Въэна, каждому снарядить! хорошую упряжку самых сильных и выносливых собак.