Уилл Айткен - Наглядные пособия

Опускаю глаза, разглядываю симпатичные золотистые капсулки.

— Ну же, «надави» на меня.

Высовываю язык. Трое парней у бочки с пивом настороженно наблюдают за нами.

— Бабушка родная, ну и язычище у тебя! — Леке кладет капсулку на самый кончик.

Втягиваю язык, быстро, точно ящерица, и сглатываю. Он бросает вторую капсулку себе в рот, запивает глотком пива. Троица аплодирует.

— А скоро ли подействует? Леке сверяется с часами.

— Минут через десять-пятнадцать зацепит.

— Куда пойдем?

Леке, запрокинув голову, любуется фиолетовым небом.

— До чего здесь красиво, прямо забываешь, что ты в центре города.

Во, точно.

— Что, нельзя далеко отлучаться? Он кивает.

— Митци — добрый старый друг семьи?

— Надо ж мальчишечке на что-то жить. В любом случае не думаю, что ты захочешь скататься со мной к отцу.

Трое ребят при бочке подаются вперед, точно пытаясь запомнить каждое слово.

Беру Лекса за руку, кусаю за мизинец. Какой твердый! Кость ближе к поверхности, чем я ожидала.

— Слушай, если для тебя это проблема…

Он внимательно изучает отпечатки зубов на пальце.

— Нет, все о’кей. Есть тут одно местечко. — Ведет меня мимо изумленно глазеющих пивных ребят.

Разросшийся лесок за домом на сваях пронизан грунтовыми тропками и освещен высокими факелами. Мы следуем по извилистой тропе, переходим через каменный мост и минуем лачугу с одним-единственным здоровенным круглым окном.

— Что это за место? — Я вовсе не собиралась переходить на шепот: само так вышло.

— Здесь когда-то был ресторан. Митци вбила себе в голову переделать его во что-то вроде центра искусств: ну, знаешь, печи для обжига — для нее, театр-кафе — для меня.

Оборачиваюсь, вновь окидываю взглядом дом на сваях.

— Странный ресторан. Леке тоже оглядывается.

— Думаю, когда-то здесь был храм или святилище.

— Мать твою, Леке, да тут все, куда ни глянь, когда-то было либо храмом, либо святилищем.

Он идет себе дальше.

— Пожалуй, что и так.

— А в чем, собственно, разница?

— Разница? — бросает он через плечо.

— Между храмом и святилищем?

— По-моему, никакой разницы нет.

Последние факелы остались позади, теперь мы шагаем в полной темноте.

— Но мне казалось… — Я ускоряю шаг, догоняя своего спутника. — Мне казалось, что храмы — они буддийские, так что если видишь статую Будды, это храм, а если не видишь, но все равно похоже на священное место и благовониями пахнет, значит, это синтоистское святилище.

— Вроде того. — Голос его едва-едва пробивается сквозь тьму. — Хотя порою встречаешь святилища внутри храмов и наоборот. А почему тебя это волнует?

— Кто сказал, что меня это волнует? А не мог бы ты слегка замедлить шаг?

Леке уже остановился и даже обернулся. Ударяюсь подбородком ему в лоб.

— Сумимасэн, — говорю.

— Да ты целых три слова знаешь по-японски. — Зубы его сверкают в темноте, полупрозрачные, точно фарфоровые. — Ты смотри поосторожнее.

— Может, я уже под кайфом? — Странное покалывающее ощущение рождается в сфинктере и растекается вверх по позвоночнику, от позвонка к позвонку, словно по моей спине кто-то карабкается вверх по золотой лестнице.

— Возможно. На одних эта штука действует быстрее, чем на других, особенно по первому разу. Я-то к ней уже попривык.

Мы стоим перед гигантским деревянным цилиндром.

— Что это за хреновина?

Леке берет меня за руку и ведет за цилиндр. Открывает низкую дверцу и ныряет внутрь, втягивая меня за собою.

Слышу, как дверь за мной захлопывается. Вот теперь и впрямь темно — хоть глаз выколи: ни лунного света, ни огней большого города, ни неоновых реклам, что рикошетом отражаются от нависшего над самой землей горного облака, ни блестящих листьев, ни ненавязчиво подсвеченных поверхностей; одна лишь черная, огражденная со всех сторон ночь.

— Что это, Леке?

Он ловко уворачивается.

— Храм для ритуальных жертвоприношений девственниц-гайдзинок.

— Стало быть, мне беспокоиться не о чем. Слышу, как он расстегивает пряжку пояса, «молнию» на брюках; черная хлопчатобумажная ткань с хрустом сползает вниз по его бедрам. Внезапно он прижимается ко мне, я обвиваю его руками — могла бы обхватить и дважды. Его кожа заключает в себе неизъяснимую сладость, она — словно столь же неотъемлемая часть темноты, как сама темнота. А еще — слабый аромат свежего воска.

Он зарывается лицом мне в грудь, и мы стоим так, не двигаясь, долго, бесконечно долго. Золотая лестница достроена, протянулась от моих ягодиц до мозга; голова пылает огнем. Того и гляди расколется надвое и выплеснет свет, точно разбитая хэллоуинская тыква.