Ричард Хелл: Погнали

Я думал, что хуже уже не бывает. Но, оказывается, бывает.

Помню, я как-то раз перебрал с ТГК. [прим.переводчика: тетрагидроканнабинол, активное вещество марихуаны.] Почти пять часов я пролежал на кровати, стараясь не шевелиться вообще – один, глухой ночью, со включенным светом. Это было по-настоящему страшно: меня вынесло в то состояние, когда все вокруг преисполняется смыслом и все равнозначно . Жуткий передозняк. В миллион раз сильнее, чем просто выкурить косячок. Для Бога все равноценно и равнозначно. Ни разу в жизни мне не было страшно так долго. Затяжной ужас. Мне казалось: я умер, – потому что меня уже не было, того меня, который мог бы провозгласить свою исключительность, не в том смысле, что я чем-то лучше других, а в том смысле, что я, вообще, существую как что-то отдельное, наделенное собственным самосознанием и хотя бы какой-то ценностью в глазах Бога, и в то же время я очень четко осознавал, что я – это я, и делал, признаться, не самые лестные выводы относительно собственного характера, проявившегося в этой надрывной, подозрительной и непроизвольной реакции на это пугающее явление. Я уже не был собой, я был всего лишь набором рефлексов, и вся вселенная состояла только из непонимания. Хотелось лишь одного: чтобы все прекратилось, чтобы мир остановился, чтобы не происходило вообще ничего. Я был открыт и развернут вовне, и между мною и этим кошмаром не было вообще ничего – ничего, что могло бы меня защитить. Я закрывал глаза, чтобы не видеть. Но легче от этого не становилось. Я был пустотой внутри пустоты, выбранной наугад, и меня било зловещими и враждебными звуками, заблудившимися в этой взвихренной пустоте, да, там были звуки и запахи, и это было так жутко, и эта жуть была у меня внутри. Как будто время замкнулось на катастрофе. Большая трагедия типа авто-аварии со смертельным исходом, которая длится и длится. Ни спастись, ни умереть. Я был всем, и все было мною, и все было напрасно, и бесполезно, и в лучшем случае – так одиноко, а в худшем – ничтожно, и безысходно, и предельно уродливо. Жизнь – растянутый во времени несчастный случай со смертельным исходом.

На что, вообще, можно надеяться? Человек – такой маленький. Но разве мы должны с этим мириться? Может быть, это и хорошо для душевного здоровья, когда ты смиренный и тихий, и тебя все устраивает, потому что ты знаешь: все так, как должно быть, и сопротивляться заведомо бесполезно, – но разве тебе никогда не хотелось что-то исправить? Почувствовать себя хозяином собственной жизни? О Господи.

Я знаю, что Крисса вполне в состоянии сама о себе позаботиться. Она со мной столько всего натерпелась, что у нее уже должен был выработаться иммунитет на меня. Может быть, ей сейчас больно – но все-таки не настолько больно, чтобы страдать всерьез.

А вот тетя – другое дело (хотя, скорее всего, я ее недооцениваю). Она никогда не легла бы со мной в постель, если я бы ее не напоил; ведь я и вправду ее напоил, нагло воспользовавшись ее хорошим ко мне отношением. Но это было вчера, а сегодня мне хочется приласкать ее и утешить… ха!

Я знал многих людей, преисполненных горечи и обиды, людей, которые чувствовали себя обманутыми, и растерянными, и никому не нужными, и эти люди безотчетно, сами того не сознавая, хватались за любую возможностью, чтобы научить близких тому, чему они сами учились с таким надрывом и болью – чтобы им потом было уже не так больно. Может, я тоже такой же? Может быть, я предал тетю, чтобы она поняла, что нельзя слепо доверять людям?! Господи, помоги мне.

Но как мне с ней было классно! Наверное, именно такая женщина мне и нужна. Наивная, робкая нежность в сочетании с тонким, подчас даже едким умом и безыскусной и искренней непосредственностью. Поразительно, как она прожила столько лет и не утратила этих качеств. Далеко не каждому мужику выпадает шанс соблазнить очаровательную тридцатидевятилетнюю почти девственницу, которая знала его еще ребенком и которая приходится ему родной теткой по матери. Но стоит взглянуть на это снаружи, как всякое очарование сразу же пропадает. Все безнадежно испорчено.

Теперь я знаю, из чего происходят религии. Из страха и ненависти к себе. Жить, сознавая, какой ты мудак – это само по себе неприятно, но жить, сознавая, какой ты мудак, и при этом еще понимать, что сие прискорбное обстоятельство, в сущности, никого не волнует – это совсем уже грустно.

Любая «высокая миссия», любое поползновение переделать мир в соответствии с твоим представлением о том, каким он должен быть – это симптомы болезни. Это надо лечить. Мир все равно остается таким, как есть, и зачем попросту тратить силы и набивать себе шишки? Но жизнь сама по себе – болезнь. Заразное заболевание неодушевленной материи. Бог – это то, как устроен мир, и у Бога есть воля, имя которой – инерция. Мир не хочет меняться. Меняются только частности и отдельные проявления, главная истина остается всегда неизменной. Рильке как-то сказал, что единственное сражение, ради которого стоит жить – это сражение с непобедимым противником, когда человек бьется с ангелами. Сам по себе мир не меняется, меняемся мы – и только так изменяется мир.