Андрей Ханжин: Глухарь

Время проходит, атрибутика меняется, но сущность остается прежней. И желания всё те же. Да и чего бы изменениям наступить, если Русь тысячелетняя торчит как окаменевший пень в болоте, и только плесень на этом пне то кровавая, то бриллиантовая. Но чаще кровавая. Традиции, знаешь.

И в преступном мире тоже традиции. Кепка-шестиклинка, лепень кримпленовый, хромачи да биксы в шалмане. Перо за подкладкой, фиксы на клыках, на пузе — мадонна. Ортодоксы. Снова в моду дегенеративный стиль возвращается. Хотя не без трансформаций, конечно. Бумеры, Ландкрузеры… За продуктовыми ларьками вот стало модно «смотрящим» быть. Раньше их грабили, ларьки эти. Сауны вместо шалманов. Чисто по-русски — движуха в бане. Традиции все же.

Появилось что терять. Значит, обоснование нужно. И цель. А формула конечной цели настолько примитивна, настолько скучна, что стоит только шелуху красивых слов с нее стряхнуть, лопатники из крокодиловой кожи вывернуть, шобона версачевские от этикеток отпороть, и получится в итоге пшик. Меню наивысшего блаженства: нажраться до тяжелой отрыжки, стакан вискаря выцедить, герычем вмазаться и выпускнице фабрики звезд в рот дать. Вот оно, Царствие Земное, которое случается, конечно, но такой платы взамен требует! Да за душой одни понты и бутерброды.

Клянусь тебе, что девки панельные, твари трипперные, могут с полным основанием образцами добродетели и считаться, если их рядом с теми поставить, кто при власти, при делах, и в достатке процветает. Цветет на пне.

Именно отсюда «разочаровавшиеся» начинаются — те, кто на многое претендовал, но при раздаче их локтями оттерли. Говорю тебе об этом потому лишь, чтобы ты меня по недомыслию эту масть не причислил. От этих «оппозиционеров» такая завистливая вонь расползается, что даже здесь, в больничке этой для полутрупов, даже здесь дышать нечем. Видишь, через раз дышу.

И как всякие, не у дел оказавшиеся, кучкуются эти разочаровавшиеся, группируются по степени ненужности, заговоры мутят, интригуют, вынюхивают, высматривают, мнения высказывают, мусорам в кители слезу пускают. Такая вот у них романтика. Очень хотят ответственность на себя возложить. Потому что иного пути для достижения цел не видят. А «цель» помнишь какая? Чифир, карты, пидарас — набор колымского бродяги.

Родной, мне с двенадцати лет впадло было шнурки самому себе завязывать, если шнырь рядом тусовался. Но никогда и ни за чем я не «смотрел». Не понимаю я этого нововведения.

По мне, «смотрящий» за лагерем ничем по сути не отличается от «смотрящего» за страной. Разница только в длине лапши, которую тот и другой вверенному контингенту на уши вешают. А методы одни и те же. И цель одна и та же. И суть едина. А ведь суть — это самое главное.

Тут за стеной, в соседней камере, чахоточник один парится. Так вот он пустые пачки от сигарет собирает. У него их сотни три. На стене висят, клейстером приляпанные. Он с них пыль тряпочкой смахивает. Любуется. Вот интересуется человек одной лишь формой, поскольку на внутренне содержание средств не хватает. Он рад бы в суть взглянуть, пощупать её, на язык попробовать. Но нет у него средств для достижения сути.

А я увидел кое-что. Совсем немножко, но с разных сторон мимоходом на жизнь глянул. Может я не понимаю чего-то очень важного? Моет. Не туда смотрел?

И, видимо, отстал от стремительного прогресса. Так отстал, что и не заметил, как суть ускользнула… А на самом деле во всем этом тухлом мирке присутствует какой-то скрытый сверхсмысл! И пачки пустые на стене — это просто иконостас местный. А за ними мудрый Боженька живет, и правит всем. И бритву правит.

Отвлекся я, ладно.

Романтика, братуха, это то, как на меня со стороны дети из неблагополучных семей смотрят. Термин такой «неблагополучные семьи». Это там, где папаша обеденную посуду пропивает, мамаша челноком в Китай мотается. А сынок уже условную судимость имеет за кражу мобильного телефона у одноклассницы. Вот я для них — романтический тип. Как Дубровский для русских анархистов.

Но если б он, дурень этот условно судимый, знал только, что у меня внутри… Ох не романтично стало бы ему.

Некоторые люди рассказывали мне, что просыпались в страшном припадке, когда им зона снилась. И долго, очень долго не могли потом заснуть, видением этим оглушенные. Кошмаром им зона кажется, хотя и побывали там, и жили, и выжили, но вот кошмарит их по ночам.

А мне снится в тягучих ужасах свобода. Свобода! О которой я знаю лишь с чужих слов, представляю ее по цветным фотографиям, где люди запечатлены исключительно на фоне еды почему-то. И еще мне телевизор вашу свободу транслирует. И если хотя бы десятая часть из того, что я знаю об этой свободе, хотя бы мизер является правдой, то лучше уж сидеть без выхода. Без выхода, брат. Потому что это честнее.