Генри Миллер - Книга о друзьях

В обоих районах мы видели приблизительно одно и то же: дураки, слабоумные, идиоты, лунатики, начинающие гангстеры, и везде — потенциальные лидеры. Разницу между нашими мирами найти гораздо труднее, чем сходство.

В этом девчонки оказались прозорливее нас: они искали индивидов, а не одинаково стриженных баранов. Однако что еще остается американскому мальчишке, раз уж ему не дано достичь свободы мысли какого-нибудь шведа или швейцарца или, на худой конец, жителя нейтральных стран вроде Люксембурга и Лихтенштейна. С самого рождения мы были обречены на один и тот же путь — из политических пешек в политические монстры, принимающие войну, преступления и ограбления как должное.

Каждый раз, приезжая в гости к Генри, я все лучше осознавал ценность того, что получаю там. Его родители относились ко мне так же, как к сыну, — с теплотой и нежностью. Это так не походило на атмосферу в нашем семействе.

Никогда не забуду чудесные ломти ржаного хлеба, щедро намазанные сладким маслом или посыпанные сахаром, которые его мать давала нам, когда мы забегали домой в перерывах между играми. Она ласкала нас, словно двух маленьких ангелочков. Это невинное создание даже представить себе не могло, что вытворяли на улице ее «сладкие детки», и она бы никогда не поверила, что мы двое убили мальчика в драке. Нет, в тот день мы выглядели совершенно так же, как обычно, может быть, казались лишь чуть-чуть бледнее, поскольку на нас давило только что совершенное преступление. Целыми днями мы с дрожью ожидали стука в дверь, все время думая о полиции. К счастью, никто из нашей шайки не знал, что это мы его убили, — у нас хватило ума прикусить языки. К тому же это было непредумышленное убийство в результате несчастного случая, и мы тут же слиняли с места преступления, не видя в содеянном ничего героического.

Размышляя о тете Анне, вспоминая ее добродушное лицо, рябое от оспы, я понимаю, что мне повезло повстречать в жизни так называемую чистую душу. Уверен, что, даже расскажи мы о случившемся, она бы тут же простила нас, заслонила собой и защитила.

С моей же матерью дело обстояло иначе. Я неоднократно предпринимал попытки обвести ее вокруг пальца, однако это почти никогда не удавалось. Наверное, она довольно рано заметила в сыне ту червоточинку, что делает человека способным на поступки, о которых лучше даже не думать. Моя мать была «порядочной женщиной». Порядочность! Как я ненавидел это слово! Не то чтобы его часто произносили в моем присутствии, зато оно витало в воздухе, отравляя мои мысли и поступки.

Я часто думаю: неужели эти глубокоуважаемые взрослые всерьез верили, будто мы послушно глотаем то дерьмо, что они заталкивают нам в глотки? Неужели они действительно считали нас такими глупыми, наивными и ненаблюдательными? Да я еще не научился на горшок ходить, а уже видел их насквозь! Мне не нужно было расти и учиться на психолога, чтобы понять — с помощью силы и власти нас стараются запугать настолько, чтобы мы поверили во весь этот собачий бред. Какими же отъявленными лжецами и лицемерами могут быть взрослые! Мне стыдно за них. А какими ханжами?! Нас, видите ли, наказывают ради нашего же блага… Ну и дерьмо!

Да, в каждый мой приезд я находил здесь все более теплый прием. Уизи превратилась в настоящую женщину: она пополнела, у нее развилась прекрасная грудь, подмышки и лобок покрылись волосами. Иногда мы с ней отправлялись в Карл-Шурц-парк, сидели на скамеечке или на траве и обсуждали один из тех фундаментальных вопросов, которыми она любила меня озадачивать. Самые многословные и убедительные ответы я обычно давал в ее спальне, когда моя рука оказывалась у нее между ног. Сладострастной Уизи нравилось, когда ее ласкают. Она всегда носила очень соблазнительную и обтягивающую одежду, особенно то тюлевое платье, о котором я уже писал.

Уизи, как и Генри, не собиралась получать высшее образование (вскоре она стала продавщицей в «Файв-энд-Тэн»), однако у нее был цепкий ум, и мне нравилось с ней разговаривать. Как она попала в круг неотесанных приятелей Генри, я не знаю. Как и большинство жителей этого района, она была наделена добродушием, граничащим с равнодушием, — то ли даром, то ли проклятием. Если бы до моей встречи с первой любовью не оставалось так мало времени, я бы, наверное, влюбился в Уизи по уши. Но с появлением Коры Сьюард в моей жизни я перестал смотреть на других девушек.

Вряд ли я навещал Генри после того, как поступил в колледж. Его родители и не помышляли о высшем образовании, ведь семье требовался еще один кормилец, а после окончания школы Генри вполне годился на эту роль. Найти ему работу на фабрике отца не составило труда. Генри моментально обзавелся коробочкой для ленча и термосом, как его отец. Они уходили на работу и возвращались домой вместе. Я ни разу не слышал от Генри ни единой жалобы — например, что работа слишком скучная или что рабочий день слишком долгий. Мне это казалось немыслимым — словно бы мой приятель добровольно отправился в тюрьму. Впрочем, так поступали все и в моем районе: это все равно что пойти в армию — просто наступает время, ты собираешь вещи и идешь. О чем тут еще говорить?