Мария Чепурина - Гечевара

– Вот-вот!

«Одну картошку!!!».

– И каков же результат? – спросила Лиза.

– В том-то всё и дело! Никаков! Везде молчат об этом. Радио, газеты – ничего, ни слова!

– А таблички?

– Я пошёл, проверил. «Хошиминская» – висит. Никто не оборвал.

– Что ж, не заметили?

– Не знаю… Лиза, всё так странно. Эта вот реакция… Точнее, никакой реакции. Листовки там, у нас, в «Мак-Пинке»… Да вообще…

– Чего – вообще?

– Так, разное.

– Не хочешь мне сказать?

– Вернее, не могу, – ответил Лёша.

Лиза помолчала, дожевала пиццу и картофельные палочки. Потом минут пять странно и сосредоточенно глядела на листок в подносе. И сказала:

– Лёша, если что – я с вами.

Он печально улыбнулся и ответил:

– Да… Спасибо.

Всё оставшееся время они так и промолчали. Алексей как будто понимал, что от него ждут перехода к делу, но смущался, ничего не мог с собой поделать. Лиза скучно допивала пиво. Алексей смотрел вниз, на пластмассово-цветастый интерьер, людей, забавно суетящихся с подносами, коллег в красных фуфайках…

Одинаковые длинные сидения наподобие диванов, непрерывной чередой стоящие вдоль стен, посреди зала, ровными, красивыми рядами, напоминали поезд. Нет, точнее, электричку. Интерьер был так же совершенен, уплотнён, компактен, гармоничен, как и внутренность вагона. Ни одна вещь не была на чужом месте. Ничего так просто не хотелось передвинуть. В интерьере заведения, в меру симметричном, идеально разноцветном, пахнущем резиной и пластмассой, созданном как будто по расчётам древних греков, не было ни капли лишнего, пустого, хаотичного. До Лёши вдруг дошло, что длина зала, длина каждого стола и длина жареной картошки пропорционально соответствуют друг другу. Что в этой системе, идеально гладкой, совершенной, не к чему придраться – и нет никакого старта для движения. «А не является ли сэндвич – моделью мира в представлении древних?» – завертелось в голове.

Алёша понял, что «Мак-Пинк» прекрасен.

И, наверно, именно поэтому он, как и вся система, частью коей он являлся, должен был погибнуть только под ударом внешней силы: слишком гладкий, нерушимый и статичный, чтобы умереть так, просто.

Алексей пришёл к себе почти счастливый. Только он ужасно хотел есть. В присутствии дамы почему-то ни один кусок не шёл в студенческое горло, но теперь, когда они простились (так и не поцеловавшись), аппетит проснулся, и живот Алёши стал ему сигнализировать, что парень израсходовал за день много калорий. Вероятно, большая их часть пошла на сладкое волнение. Так или иначе, есть хотелось очень сильно – и, конечно, было нечего. Аркадий согласился поделиться пиццей – из коробки, замороженной, которую купил, почему – не зная сам.

Алёша разодрал коробку, вытащил оттуда пакет с тем, что должно было стать его едой… И вдруг с ужасом ощутил запах «Мак-Пинка» – запах краски и картона, запах утра, начинаемого с распаковки больших кип с листами для подносов: «Вот в какой дружной команде предлагаем мы тебе работать!», « Мы просто помешаны на клиентах!», «Всё хотим мы довести до совершенства!».

«Бред какой-то!»

Чем быстрей бежал Алёша от «Мак-Пинка», тем сильнее тот преследовал его. «Мак-Пинк» был всюду. И в «Мак-Пинке» было всё. Возможно, даже – нет, нет, о, пускай это иллюзия! – «Мак-Пинк» был всем. Всем.

Во вторник, сидя в институте, Алексей вновь думал «не о том». Вчера, после свидания, когда они с соседом ели пиццу, тот сказал Алёше, что на завтра он составил большой план: во-первых, заседание ячейки, во-вторых, суд. «А над кем суд?» – задал глупый вопрос Лёша. «Над предателем! Над тем, кто сдал Гургена! Ты чего, забыл?» – «Он найден?» – «Нет, пока не найден. Вот и будем выяснять».

Теперь, через неделю после глупого предательства, Алёша, сидя за последней партой, вспоминал свою былую жизнь, Игыз, мать… Подводил итоги… Как всегда перед концом, мир был чудесно ярок, офигительно прекрасен, звал жить дальше. Но придётся или нет – Алёша знать не мог. На ум шла грустная история студентов Иванова и Нечаева.

Раз пять Двуколкин думал: «Не признаться ль самому?». Ведь это бы смягчило наказание?.. Или не смягчило бы?.. Все пять раз он снова возвращался к старой мысли – запираться. Нет, вернее, не делать ничего. Молчать и трусить.

Вместе с тем казалось почему-то, что сегодня его обязательно раскроют. В ночь расклейки «Хошиминской» Жека сообщил, что у него есть подозрения. Кого он подозревает – Алёша не спросил. Боялся. Нет, так просто, ни из-за чего суд сделать не могли. Но если Алексей раскрыт – зачем его предупреждают? Ведь он может убежать! А что, если проверка?