Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That)

Вечером следующего дня она пребывала в печальном настроении. Из утренней газеты она узнала, что тот дерзкий и так взволновавший ее проект был безжалостно раскритикован отборочной комиссией. Один за другим все элементы, благодаря которым работа обретала легкость, своеобразие, неординарность, были урезаны, сглажены, сделав творение мастера банальным и ничем не примечательным. Острые углы исчезли. Изначальный замысел художника лишился своей живительной силы, словно из него выкачали все соки, как и из самой Глинис, она стала неуклюжей – и «приземленной», как Петра называла ее лопаточку для рыбы. Таким же лишенным торжественности, радости, игривости суждено быть и новому Всемирному торговому центру, и самой Глинис в будущем.

Воспоминания накатывали и отступали: обида и негодование при мысли о новом здании. В те дни она была еще способна думать о красоте вещей, всех. О линиях и изгибах, во всем. Может, это восхитительно, когда в тебе столько страсти. Однако Глинис сомневалась. Она забыла, что будило в ней страсть. Она не помнила, когда газетные статьи вызывали эмоции. Она была не в состоянии погрузиться в те же чувства даже сейчас, когда села и прочитала от начала до конца статью о Болгарии. Болгария. Поразительно, что она до сих пор способна произнести это слово.

Возможно ли помнить так долго то, что никогда не будет твоим настоящим?

Вопрос ускользал в сторону, как фотография на только что перевернутой странице. Она старалась придать мыслям ясность. Нет. Невозможно. Прежде чем крупинки внутренней веселости скатились по столу и разлетелись по полу, Глинис, болезненно поморщившись, подумала: «Значит, все, что хранилось в моей голове, прогнило». Как если бы она сложила дорогие сердцу фамильные драгоценности на чердаке с протекающей крышей, где их бы погрызли мыши, они размокли от сырости и покрылись бы плесенью. Любовь к Шепарду- впервые он появился в ее квартире в качестве мастера, чтобы сделать прочный верстак и прикрепить его к полу, – стала неоднозначной, будто покрылась пятнами. Она не могла вызвать в себе желание. Она могла вспомнить пронзающее насквозь волнение от близости его широких, мускулистых плеч, но сейчас оно интересовало ее не больше, чем факт существования любого другого предмета, например столицы Иллинойса. Ее бенефис в «Сохо» в 1983-м – обласканное честолюбие, успех, волнительное ожидание восторга и страсти, шумное, пьяное веселье в «Маленькой Италии» после открытия… все смешалось в однородную густую массу, как книги, спрятанные под крышей в искореженных картонных коробках, навеки потерянные для читателя, размытые буквы, слипшиеся страницы, покоробившийся переплет. Воспоминания – единственный возможный вид деятельности из тех, что… она помнила. Прошлое можно воссоздать и из кирпичиков настоящей реальности. При необходимости вспомнить радость надо лишь ощутить ее руками. Значит, чтобы воскресить в памяти праздник в «Маленькой Италии» после ее персональной выставки, в ее распоряжении немедленно должны появиться: удовлетворение, оптимизм, честолюбие, восторг и опьянение. На собственном складе всего не найти. То немногое, что у нее осталось, – слова, похожие на закладки, забытые на пустых книжных полках. В ее распоряжении только недомогание, страх и – припасенная для особых случаев – случайно завалявшаяся нераспечатанная коробка с неистовой злобой. Помимо этого в ней лежат самобичевание, липкий черный гнев, просачивающийся наружу, обволакивающий, словно горячий густой деготь.

Может, невозможность вспомнить – огромная милость. Поскольку будь она в состоянии помнить все, наверняка сокрушалась бы о том, что в ее душе поселилось равнодушие. Раньше ее заботило все, начиная с того, ровно ли выложены по спирали креветки на блюде, заканчивая мельчайшими дефектами на вполне законченном вроде бы зеркале. Заметив несколько царапин, Прежняя Глинис взялась бы удалить изъяны, попутно поглядывая на свое отражение во время полировки сначала пастой, потом грубой наждачной бумагой, сто, затем двести, триста, четыреста раз, усердно добиваясь безупречно ровной поверхности, вновь паста, теперь уже до блеска кусочком мягкой ткани. Это могло длиться часами, начинало ломить руки, пальцы распухали – и все ради удаления одной-единственной царапины. Ее нельзя было назвать человеком равнодушным. Теперь она не знала, что это за черта характера и как может не хватать того, о чем не имеешь представления. Беззаботность стала нормой. Остальное забыто.