Феликс Аксельруд - Испанский сон

Я не могу так сразу. Я подумаю. Давайте сегодня еще не будем Ее, э-э, любить.

Ты немного меня разочаровываешь. А еще больше разочаровываешь Ипполита.

Ипполит! извини, дружище. Он извинил меня? Буду считать, что извинил. Ладно, давайте все вместе дружно Ее полюбим — пока просто Ее.

Ну, начинай. У меня уже кое-где кое-что, заранее.

Ипполит входит в Нее… вернее, Она накладывает на Ипполита губы. Ипполит очень доволен. Он раздувается; Он твердеет. Ее губы с трудом удерживают Его в себе. Тогда Он проникает глубже… а язык у Нее есть?

Обижаешь! Это же не муляж стоматологический. Чтобы не было больше вопросов, у Нее есть: губы, язык (очень нежный), зубки (не острые, но вполне тверденькие, чтоб покусывать), а еще неба, верхнее и нижнее, и даже виден такой смешной задний язычок в глубине. И Она глубокая; во всяком случае, Ипполит влезет весь и даже с яйцами, если раздвинуть Ее пошире. Все; продолжай.

Он проникает глубже; Она ласкает Его своим нежным языком. Она покусывает Его своими зубками. Ипполит погружается в нее все глубже и глубже; Он уже едва не достает до самого донышка. Ипполиту неизъяснимо хорошо.

А тебе?

А мне еще лучше, потому что мой член одновременно с этим делает все то же с Вашей пиздой. Он проникает в Нее все глубже и едва не достает до самого донышка. Я чувствую своей кожей, как наши тела соприкасаются. Я своими глазами вижу, как наши волосы объединились… И я чувствую Ваш запах, потому что у меня есть нос.

Что ты хочешь сказать своей последней фразой?

Подожди. Потом поговорим… дай кончить… О

Ты бессовестный. Ты… Мы с моими маленькими обиделись на тебя. И целовать я сегодня буду только их, и спать буду только с ними, а не с тобой, и не пиши мне больше сегодня.

После долгих поисков, сомнений, даже кое-каких невзгод демократическая модель была наконец куплена; ничто теперь не препятствовало появлению Аны на скромном торжестве в «Империале». Да и остальные компоненты торжества понемножку сложились — Вальд Парандовский, осененный славой, прибыл из Америки; Эскуратов под давлением неопровержимых аргументов согласился отменить прочие мероприятия; процедуры подписания и самого торжества были одобрены на пленарном заседании и в итоге полностью утверждены.

В небольшой, очень уютный зал были собраны только самые-самые; этот день знаменовал собой переход двух фирм к новой ступени общественного признания. Благодаря устроенной Вальдом глобальной рекламе им уже было плевать на мнения этих и тех; пусть их оборот рос всего-то процентов на сорок в недельку — не деньги были здесь главным: они сделались частью элиты чисто психологически, подобно крошке «Камерон», диктующей моду в изготовлении воздушных шаров и за то уважаемой пуще тысяч гигантов. Они сами были теперь законодателями. Отменив шумиху, они страшно разозлили журналистов-халявщиков; но именно потому что ни одного не позвали, ни один и рта раскрыть не посмел.

Вечер мягко лучился добротным достоинством. В исполнении струнного квартета нежно звучали Гайдн и Эндрю Ллойд Уэббер; шампанское было не слишком старым, а пивко — не слишком молодым. Коньяк был не каким-то сомнительным «Х.О.», а греющим душу «Самтрестом» о трех звездочках. Под стать были и закуски — изысканные, но без излишеств; особую прелесть десерту придали paparajotes, собственноручно изготовленные Аной с помощью Марины и доставленные в «Империал» в картонных коробках из-под компьютеров, чтобы хватило на всех и даже осталась добавка.

Единственным, в чем устроители не смогли удержаться от некоторой роскоши, была ледяная скульптура посреди стола, доставленная из Гринденвальда. Привез ее лично Эскуратов, смотавшись ни свет ни заря в Швейцарию; шепотом поговаривали, что за скульптуру ему пришлось не только выложить круглую сумму, но и дать взятку директору музея ледяных фигур. Ах, что это была за скульптура! не какие-нибудь вычурные замки или растения; нет же — это был традиционный лебедь, да не такой, какого подают на свадьбах, а больше раза в три и притом с необычайно длинной и тонкой шеей. Жалость пробирала всякого, кто бросал на лебедя свой первый взгляд — казалось, что шея вот-вот растает и башка отвалится; но в том-то штука и заключалась, что шея была заморожена значительно сильнее всего остального лебедя (а может, что и подбавлено было в состав — кто знает…) В итоге лебедь таял равномерно, и толпа, начавшая было заключать пари на время, когда башка упадет, помаленьку раскусила секрет и разобрала денежки, одновременно восторгаясь изобретательностью неведомого умельца.