Феликс Аксельруд - Испанский сон

Она снова потянулась к Царю.

— Сказал, не трогай, — буркнул он угрожающе.

— Но я хочу…

Слов не было. Слова означали проигрыш. Этот смотрел на нее со страхом и отвращением, как на змею. Как же быть? Ведь она упускает время, инициативу.

Она решилась идти на прорыв.

— …пососать. Я минетчица. Потому и целка…

Он, казалось, только этого и ждал. Провалился ее прорыв — она лишь дала ему моральную опору. Знала же, что слова — проигрыш… Дура. Невыдержанная дура.

— Минетчица?.. — рявкнул он. — Сука! Чего сразу не сказала, твою мать?

— Постыдилась… да и ты условие поставил…

— Постыдилась! Сука!

Он вскочил на ноги, натянул штаны с кальсонами. Размахнулся и ударил ее по лицу. Она упала на кровать лицом вниз и почувствовала, как кровь вытекает из ее носа и как ткань наволочки втягивает ее своими мягкими волокнами… засасывает ее кровь… жадно сосет, сосет…

Этот бушевал.

— Дрянь… хуесоска… Ишь чего захотела… Чтоб я пососать тебе дал, захотела? А не подавилась бы?

Он схватил ее за волосы, поднял, посмотрел ей в глаза.

— В рот захотела? А может, откусить захотела?

Он опять врезал ей по лицу, и сразу еще раз, продолжая держать за волосы. Не нужно защищаться, мелькнуло в голове; теперь ясно, что он просто псих… все здесь становятся психами… лишь бы не повредил что-нибудь серьезное, глаз например… Скоро его истерика пройдет. Может быть, это еще можно поправить… Она заплакала — вполне искренне, просто потому, что было больно. И противно, и глупо, и обидно.

— Х-- тебе, а не папаня, — буркнул он наконец и отпустил ее волосы.

Она продолжала плакать, натягивая на себя трусы, колготки, все остальное.

— Я твоему папане… — злобно продолжал он, думая, по всему, как бы отомстить ей побольнее, — я ему укольчиков-то наставлю… Соска херова… Я такое сделаю твоему папане, что ему жить не захочется…

Она вскочила с кровати и вцепилась ему в горло.

— Ты… ублюдок… только посмей…

Он не ожидал этого. Он просто испугался, побледнел, ослабел от страха, даже не пытаясь оторвать ее руки от своего горла, просто глядя бессмысленными округлившимися глазами на ее избитое, искаженное яростью лицо.

Она отпустила его.

— Слушай, ты, — сказала она мрачно. — Внимательно слушай, подонок. Я готова забыть, что здесь произошло. Но меня сегодня освидетельствуют, ты понял? И если ты… моему Отцу… хоть что-то… хоть вот на столечко…

Он молчал.

— Под статью пойдешь мигом. Гарантирую.

Он молчал. Даже о расписке не вспомнил.

Вся злоба на подзаборных насильников, на мудаков-односельчан, на Семенова и его подручных, на прокуратуру, на персонал сумасшедшего дома — вся эта злоба, оказывается, накопившаяся все-таки в ней вопреки Завету и дремавшая где-то в глубине души до поры — вырвалась наружу и обратилась на Этого, как будто он был единственным, кто мешал им с Отцом жить так, как они хотели. Между тем он был всего лишь туповатый медбрат, не имеющий в жизни ничего, кроме единственной сладкой игрушки; столкнувшись — да еще впервые — с угрозой потерять это единственное, он и должен был бушевать, как животное или ребенок. Она уже поняла это — разумом, но не душой, против ее воли продолжающей исторгать эту страшную злобу. Он мог бить ее, но не должен был даже заикаться про Отца! И она добавила — презрительно, с гнусной ухмылкой:

— И все бабы узнают, что ты за мужик.

Она накинула шубку, взяла в руки оставшееся, отперла дверь и хлопнула ею. Это было неправильно, это был риск, ее не должны были видеть в коридорах больницы с кровоподтеками на лице… следовало хотя бы умыться — но она не хотела делать это в палате, с Этим за спиной. Он мог снова взбеситься, трахнуть чем-нибудь сзади по голове; но самое плохое — она опять показала бы ему свою слабость, а этого уже было нельзя. Теперь он должен был бояться ее, как огня. И будет бояться. И не пикнет.

Весь народ отмечал начало славного праздника — два выходных и понедельник впридачу! — а она шла по городу куда глаза глядят, безучастная к жизни, расхристанная, со свежими синяками; прохожие, поглядев на нее, покачивали головой и улыбались беззлобно, а милиция не интересовалась ею, должно быть, лишь потому, что в ближайшие пару деньков ожидалось превеликое множество таких же, как и она, только еще страшнее.

Она добрела до общаги, поднялась на этаж, провожаемая по пути все такими же ироническими взглядами, бухнулась в чем была на свою кровать и притихла. Хорошо, что нет ни Вали, ни Гали; некому приставать с расспросами и дурацким сочувствием. Плохо, что сорвалось. Ну, не сорвалось… но теперь готовить нового исполнителя… да и за Этим следить… ждать очередного удобного случая… славного праздника Первомая… Откуда же настолько уж поганое настроение? Неужели из-за синяков на лице? Или оттого, что опять не вышло — и значит, она не хозяйка себе?