Феликс Аксельруд - Испанский сон

— Ох, под монастырь подведешь…

— Трус, — сказала она с презрением. — И дурак. Я, кажется, все тебе объяснила.

— Ну уж не трус! — вскинулся он. — И насчет дурака полегче, не то…

Он замолчал и буркнул:

— Х-- с тобой, диктуй.

— В организации побега больного такого-то, — сказала она. — Из областной больницы номер два. Путем…

Если я продиктую «путем изъятия и уничтожения документов, путем исправлений, подделок подписей и простановок печатей», подумала она, он точно обделается.

— Путем переоформления соответствующей служебной документации. Написал?

— Ну…

— В обмен на половой акт с его дочерью Мариной.

— …Мариной, блин…

— Подпись. Дата.

Он дописал расписку и отдал ей книжку и пастик, а расписку не отдал, продолжал держать в руках нерешительно. Хлопнула дверь, в подъезд зашли люди — веселые, громкие с мороза. Она успела заметить, как Этот быстро сунул расписку к себе за пазуху, перед тем как они прижались друг к дружке, отвернулись к батарее — обычная подъездная парочка.

Люди прошли. Он вытащил расписку, перечитал.

— А если не дашь? А расписку получишь?

— Если не дам…

Может, сказать ему, что я девочка, подумала она. Что если не дам, значит, так и останусь девочкой, а значит, расписка его вроде как недействительна… бесполезна…

Нет, не так. Не нужно ему подавать эту мысль. Вдруг уговорю в попку… тогда расписка должна обязать его безусловно, без всякой такой казуистики.

— Как же не дам? — спросила она. — Не дам, значит, не сделаешь… Подумай, кому из нас это нужней.

Он сложил расписку пополам. Он медлил.

— Змей тебя побери, — пробормотала она. — Хочешь прямо сейчас?

— Ну уж нет. Хочу на койке, как положено.

— Тогда давай расписку, и пошли.

Он протянул ей расписку. Она взяла ее.

— Не бойся, — сказала, — не обману.

Они вышли из подъезда.

— Завтра, — спросил он, — во сколько придешь?

— Ты и впрямь дурной, — сказала она, беря его под руку, — завтра что? Пятница. С чего бы я пришла в пятницу? Разве посещения разрешают в пятницу? Сам же хочешь нас обоих, это… под монастырь.

— Значит, в субботу?

— Значит, так. По обычному графику.

— Давай провожу, — неловко предложил он.

— До автостанции? Далековато…

— Ну, хоть до остановки…

— До остановки — давай.

Он проводил ее до остановки автобуса. На следующей остановке она вышла, перешла через дорогу и поехала в обратную сторону. Она ехала на вокзал, чтобы выкупить пару заказанных накануне плацкартных билетов, затем к Корнею, чтобы его покормить, а от него — в общежитие, место сегодняшней ночевки. Она ехала и думала об Отце.

…А что же Отец?

Дважды в неделю, в среду и в один из выходных, она являлась в больницу и по несколько часов общалась с Отцом. Посещения разрешались в оба выходных, и она, конечно, хотела бы это использовать, но столь частые визиты (тем более, якобы из уезда) привлекли бы чрезмерное внимание, и она лишилась бы полезной привилегии сказать: «как раз в тот день меня не было». Вначале эти свидания проходили внутри корпуса — не из-за особого режима, а просто потому, что стояли холода, и она боялась, что Отец простудится; потом стало потеплее, и можно было уже прогуляться под ручку по территории.

Отец выглядел в целом как всегда, как и раньше; только по одному и можно было сразу отличить Отца нынешнего от прежнего — по резкому больничному запаху, которым здесь было пропитано буквально все. При спокойном и неторопливом общении, однако, становились заметны и другие отличия — например, Он был теперь постоянно задумчив, самоуглублен; иногда начинал беспокойно и беспричинно оглядываться, как бы ожидая опасностей со стороны — именно так Он вел себя в тот самый злополучный вечер, когда пропала собака и Он предложил отменить сладкий час. Она не пыталась выяснить, что с Ним. Слишком много всего навалилось на Отца — участок, сизо… экспертизы… теперь это так называемое лечение, последствия которого в любом случае придется преодолевать… Она ничего не сказала Ему о своих делах, о планах. Мало ли как действует то, чем они Его пичкают… еще проговорится… а потому — то же, что и для всех — учеба в районном училище… угол у старушки…

Он, видно, чувствовал, что она не вполне откровенна с Ним, слегка как бы дичился; когда они впервые оказались более или менее одни, вне близкого обзора, она обняла Его и, делая вид, что расстегивает свою пуговицу, нащупала сквозь больничную пижаму любимого Царя. Она погладила Его, такого теперь недоступного, тоскливо завидуя больничным сестрам, которые могли видеть Его во время каких-нибудь процедур… и Он внезапно отстранился.