Дзиро Осараги - Возвращение

— Тебя можно только пожалеть, Мория.

— Это всё ерунда. Я не напрашиваюсь на сочувствие со стороны других. Иногда я испытываю влечение к кому-либо, но я знаю, что не могу надеяться на ответные чувства. Вот такие мысли одолевают мной, когда один скитаюсь по чужим странам. И это неизбежно. Я вспоминаю, как однажды дождливым зимним вечером я остановился на ночь где-то за границей в одной небольшой деревенской гостинице. Когда я посмотрел на улицу, я увидел освещённые окна в некоторых домах и всю семью в сборе мужа, жену, детей… В такие моменты, слушая, как капли дождя разбиваются о мостовую, я страдал от своего одиночества и страстно тосковал по моей семье в Японии. Но я научился ненавидеть подобные сентиментальные чувства. В действительности, кто был я? Достойный презрения, очередной маленький япошка. Почему, если ты один, то обязательно должен быть плохим? И безразлично, кто ты — японец или, скажем, перс. Почему?

Они вошли через главные ворота на территорию храма Кэнтедзи. Кёго продолжал:

— Японцы либо слишком любят, либо ненавидят своих родственников. Мне это противно, и я сумел преодолеть эту привычку. Я не вижу, чем отличается родственник от соседа.

Цветы вновь встретили их здесь. Два ряда сакуры, раскинув свои ветви, образовали облако цветов, над которым возвышался второй этаж высоких ворот в храм. Когда они вошли, с колокольной башни раздался звон колоколов, звук которых вибрировал в ветках сакуры и ещё долго резонировал в них. Небо и воздух напоминали неподвижное водное пространство, ибо не было ни малейшего ветерка.

— Колокола? — Кёго обернулся. — И они ещё продолжают звонить.

Он вспомнил звон колоколов, который он слышал за границей — мелодичный перезвон колоколов церквей и соборов. И звучали они по-другому, нежели японские колокола.

Они прошли через боковой вход в главное здание храма и направились в чайный домик, который служил местом отдыха для тех, кто совершал паломничество к келье монаха Хан. Никого больше не было в комнате чайного домика, и друзья уселись за низкий столик, где и воспользовались большой бутылкой сакэ, которую нёс с собой Усиги. Чайный домик стоял в уединённым месте вдали от проторённых дорог, на стене высоко под потолком были прикреплены деревянные дощечки с именами групповых паломников.

— Это старинное место, оно построено для почитателей монаха Хан. Но здесь всегда пусто за исключением дня годовщины его смерти.

— Далёкое от житейской суеты место. Скорее напоминает театральную сцену.

Усиги почти начал говорить, что это место наиболее подходящее для него, для человека, который проиграл войну, и на которого был наложен запрет на общественную деятельность из-за его высокого положения в вооружённых силах. Но он всё-таки воздержался, так как между ними было достигнуто молчаливое понимание избегать в беседе болезненных тем. Молча он выпил свою чашку сакэ.

— Так значит, как ты говоришь, ты ещё не встречался с женой и дочерью? Но ты их, что не любить?

— Люблю ли я их? Об этом я думаю. Но я сам, по-своему характеру, не намерен делать первый шаг.

— Одинокий ты человек!

— Нет, это ты одинок. Ты как отец-японец страстно любил своего сына, и ты… в этой войне убил его. Ты, действительно, должен бы чувствовать себя одиноким.

Глаза Усиги загорелись, как бы протестуя против сказанного, но он промолчал и залпом осушил свою чашку.

— Давай не будем об этом говорить! — сказал он резко, но затем, смягчившись, продолжал:

— Коль скоро мы здесь, я скажу следующее. Я думаю, он погиб с честью. Его смерть — это единственное в этом мире, что немного утешает меня, ибо благодаря нему я остался жив и могу увидеть, что происходит с Японией. Он искупил мою вину. У меня в жизни осталась единственная цель: когда будет возможность покинуть Японию, я поеду на остров Мидуэй, чтобы посмотреть на море, где утонул мой сын.

Он остановился, и между ними наступило глубокое молчание. Лицо Усиги слегка подёргивалось от волнения, с которым он не мог совладать.

— Я хочу попросить у него прощения, поблагодарить его и сказать, что он совершил подвиг. Это всё, что я хочу. И я думаю об этом, как только встаю утром, и когда неожиданно просыпаюсь ночью. Это единственное, что я ещё могу делать в моём нынешнем состоянии. Моя жена так же думает.

— Не удивительно, если ты будешь продолжать вести себя так дальше, — с упрёком сказал Кёго. — А как ты питаешься?

— Питаюсь? — В голосе Усиги послышались сатирические нотки. — Молодыми побегами бамбука. К тому же, мой дом не сгорел, и в нём всегда есть, что можно продать.