Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Так и вижу, как восьмилетний Шарки берет скрипку и со всей дури долбит ей о фортепиано. Мне почему-то кажется, что это фортепиано стоило больше, чем дом, в котором я жил. Единственное, что мне удалось раздолбать в восемь лет — старый кухонный горшок. Это потом я перешел на автомобильные стекла. Мы с Шарки могли бы бить людей, но не делали этого, так что может мы не такие уж и плохие.

Вся жизнь Шарки состояла из попыток убежать от… своего имени. Слушайте, этого парня назвали Мэтью Тобиасом Вандерсоном Четвертым. Вы бы, наверняка, до такого не додумались. Бьюсь об заклад, его родители взбесились, когда он решил сменить имя на Шарки. Но разве его можно в этом винить? К четырнадцати он уже сидел на наркотиках и тусил на улицах. И вот однажды он решил сменить имя на Шарки [6] Sharkey — хастлер (в бильярде), катала, мошенник-бильярдист. и этим противопоставить себя своей семье. Я думаю, что это классно, тем более что имя имело отношение к тому, чем он зарабатывал себе на жизнь. Нужно отдать должное этому парню — он решил жить своей собственной жизнью, а не подстраиваться под родителей и их желания. Меня это действительно впечатляет.

— Пошли они, мои родители, — сказал он. Только сказав это, он совсем расклеился. Заплакал как маленький. Я знал, почему он плачет, хоть он этого и не говорил. Вот вам моя теория: Шарки плакал о том, чего у него не было . И знаете, что самое печальное — что Шарки в действительности не ненавидел своих родителей. Наоборот, он любил их всем сердцем. Я знаю это. Я такой же и прекрасно его понимаю. Поэтому-то мы все в разладе с собой. Может быть, он не был бы в таком душевном смятении, если бы ему было плевать на родителей. Так почему же нам не плевать? Эта мысль не дает мне покоя. Почему нам не плевать, когда всем вокруг плевать?

Я думаю, с Шарки много чего случилось на улицах. Я имею в виду — плохого. Связанного с сексом, жестокостью и насилием. У него над правым глазом есть шрам. Наверное, он ему много о чем напоминает. И наркотики… черт, этот парень принимал тяжелую наркоту. Когда он закатывает рукава, на коже видны следы от уколов. Это чудо, что Шарки дожил до двадцати семи. Он давно уже должен был умереть.

Он рассказал о том, как однажды очнулся на одной из улиц Амстердама, и как ему на все было положить и как ему хотелось прямо там и помереть. Как этот парень вообще очутился в Амстердаме? Он не умер на улице только потому, что его подобрала полиция. И он выжил лишь для того, чтобы на следующий день снова наширяться. Думаю, в глубине души он жалеет о том, что не умер в тот день. Этот парень богат и, даже если ненавидит своих родителей — которых на самом деле любит, хорош собой и, черт подери, мог бы сделать в конце концов что-то стоящее со своей жизнью — хотя лично я ему ничего предложить не могу.

Ладно, он хочет умереть, я это понимаю. Я вижу, что его сердце заледенело. Сердце может замёрзнуть, если вокруг него одна зима. Так мне видится. Смешно, иронично и чертовски печально, что Шарки оказался в группе, называемой «Лето». Не удивительно, что этот парень хочет помереть. Лето , блять.

Я понимаю его. Действительно понимаю. Дело в эмоциях, ощущениях — это они начинают тебя убивать. Они клубком сворачиваются у тебя в животе, в легких, в горле, в сердце и становится так больно, что легче умереть. Я понимаю Шарки. Он рассказывает нам свою историю, а все что я вижу на его лице — боль. Настоящую боль. Шарки не может ее больше выносить. Да у кого, скажите мне, хватит сил жить с такой болью? Рафаэль может с ней жить, но он не в счет. Наверное, в пятьдесят ты уже достаточно стойкий, выносливый. Или собранный. Или еще какой, я не знаю. Может быть, если долго жить с этой болью, то ее перестаешь замечать? Может быть, это и так. Откуда мне, черт возьми, знать?

Шарки умный парень. Он умудрился стащить у родителей хуеву тучу бабла.

— Компьютер — прикольная штука, — сказал он и засмеялся. — И теперь мой отец хочет меня посадить.

Боже, слушая Шарки, мне хочется безостановочно плакать.

— Ты чувствуешь вину за то, что украл у отца столько денег? — спросила его Мэгги, когда он закончил свой рассказ.

— Еще чего, — ощетинился Шарки, — я же его не разорил.

— Может быть, не это главное?

— Я знаю, к чему ты это, Мэгги, — взбеленился Шарки. — Ко всей этой личной-ответственности-за-все-то-дерьмо-что-мы-натворили. Ты же к этому ведешь?

— А разве мы все здесь не для этого? — спросила Келли.

Келли училась в аспирантуре и была зациклена на том, чтобы все «отвечали за свой дискурс». Дискурс? Да что это нахер такое?