Бенджамин Саэнс - Я пел прошлой ночью для монстра

Я не буду плакать, не буду.

— Наверное.

— Ты любишь нас, Зак?

Я не знал, зачем он это спросил и не собирался отвечать на этот вопрос, поэтому задал ему свой:

— Какого цвета у меня глаза?

— Ты не помнишь?

— Я не люблю смотреть на себя.

— Почему?

Думаю, он предполагал мой ответ.

— Наверное потому, что мне не нравится то, что я вижу.

У него стало странное выражение лица. Он некоторое время молчал, затем встал и позвал:

— Идем со мной.

Я вошел следом за ним в ванную комнату. В ней было зеркало. Адам встал позади меня, положил ладони мне на плечи и подтолкнул к нему.

— Какого цвета у тебя глаза, Зак?

— Странного.

— Они ореховые, — возразил он. — Иногда они темно-коричневые, иногда — ярко-зеленые. — Он улыбнулся. — Сегодня они зеленые.

— Зеленые, — повторил я за ним, взглянув на себя, и подумал о летней листве. Но сейчас ведь зима.

— Что ты видишь? — спросил Адам.

— Я не хочу смотреть на себя, — ответил я, отворачиваясь.

— Хорошо, — согласился он. — Но ты можешь мне сказать, почему?

— Потому что мне больно.

Его лицо стало печальным. Таким, как будто он сейчас заплачет.

— Тебе больно смотреть на себя?

— Да.

Мы вернулись к нему в кабинет. Я был рад, что здесь нет зеркал.

— Хочешь, я скажу тебе, что вижу, когда смотрю на тебя?

— Да, — ответил я, но боялся услышать ответ.

— Я вижу молодого человека, который пытается вспомнить каким он был. Молодого человека, которому очень больно. — Адам по-доброму смотрел на меня. — Кто-нибудь говорил тебе, что ты красивый?

Я отрицательно покачал головой.

— С чего кому-то говорить мне такое?

— Я задал другой вопрос, Зак.

— Ну хорошо. Я не помню.

— У меня появились некоторые предположения, Зак. Хочешь их услышать?

Я кивнул.

— Я предполагаю, что ты думаешь о моих глазах, глазах мистера Гарсии и глазах Рафаэля, потому что понимаешь то, что они тебе говорят.

— А что они мне говорят?

— Они говорят тебе, что ты красивый и замечательный молодой человек.

— Не говори так. Никогда не говорит так. — Я заплакал. Я плакал и плакал, и не мог остановиться. Когда я, наконец, успокоился, то не смел поднять головы.

— Посмотри на меня, Зак.

И я посмотрел. Посмотрел на него.

— Я вижу тебя, Зак. Ты это понимаешь? Я тебя вижу.

Я кивнул, но все равно не совсем его понимал.

— Когда тебе в последний раз кто-нибудь говорил, что любит тебя? — спросил Адам.

— Не помню, — ответил я. — Я этого просто не помню.

Этим утром Шарки рассказал нам свою историю, и я весь день думаю о том, что случилось сегодня в группе. Это было что-то дикое. «Дикое» — единственное слово, приходящее мне сейчас в голову. Такое ощущение, что я пассажир в машине, которая мчится все быстрее и быстрее, а я вдруг вижу, что на водительском сидении никого нет. И понимаю, что разобьюсь.

Я мучаюсь, но не могу уснуть, а на улице такая холодрыга, что мне невыносима мысль о том, чтобы выйти на морозный воздух и пойти в курительную яму. Вот я и лежу с голосом Шарки в голове. Порой чужой голос в голове все равно что застрявшая в мозгах или сердце пуля — выберете, что вам больше по нраву. В любом случае ощущение такое, что ты сейчас истечешь кровью до смерти.

Шарки ведет себя агрессивно, но, кажется, я начинаю понимать, почему. Эта агрессия возникла не на пустом месте, и, будь я Шарки, я бы точно так же себя вел.

Но дело в том, что я совершенно растерян и не знаю, что будет дальше.

Произнеся с чуть ли не сладкой улыбкой «Время истории», Адам подмигнул мне, показывая, что дает мне сегодня поблажку. Он отвел от меня взгляд и посмотрел прямо в глаза Шарки. Я видел, что они встретились взглядами, и видел, что Шарки уже готов излить душу.

— Я родился… — начал Адам.

— Я родился в Чикаго, в Иллинойсе, — подхватил подачу Шарки, — у парочки родителей, которые привели бы в ужас даже гребаного Дракулу. — Шарки как всегда в своем репертуаре — раз уж начал, то начал. Он ненавидит своих родителей. Ненавидит брата и сестру. Если бы в его семье был кто-то еще, он бы и его ненавидел. Он хотел играть в бейсбол, но у его родителей были другие планы. Вместо бейсбола он играл на фортепиано. И на скрипке. — Понимаете, — продолжил он, — у меня не было семьи. У меня был неудачник-музыкант-отец, с горя занявшийся банковской деятельностью и проводивший половину времени в Лондоне на разных концертах. У меня была мама, половину своего времени распивающая сухой мартини в дорогущих ресторанах со своими подружками и временными любовниками, среди которых встречались экземпляры всего лишь ненамного постарше меня и ни черта не музыканты. У меня были брат и сестра, больше любившие деньги, чем родителей. И у меня была нянька, которую все называли au pair [5] Au pair — девушка-иностранка, живущая в семье с целью изучения языка, гувернантка и помощница по хозяйству. . Я так понимаю, она должна была любить меня и учить итальянскому языку. То есть, родители для заботы обо мне выписали няньку из Италии. А когда я попросил собаку, мама сказала: «ни за что». Это были любимые слова моей матери: « ни за что ». Чего у меня не было, так это того, что есть у большинства детей — родителей, которым не наплевать на меня. В восемь лет меня отправили в школу-интернат, потому что я расхерачил тонкой работы немецкую скрипку о столь же тонкой работы отцовское фортепиано.