Людмил Стоянов - Мехмед Синап

Она успокоилась. Словно ничего и не было: ни забот, ни опасности. Она пошла к детям, укрыла их и сама прилегла рядом с ними. Но долго не могла уснуть.

Проснулась она от сильного грохота. Казалось, дом рушится, стены трясутся и падают. Что еще суждено пережить ей?

Вчерашний ужас. Пушка била каждые полчаса, как заведенная. Била все в одну точку, в восточное крыло, в сторону башни и второй галлереи. При каждом выстреле эхо карабкалось на окрестные скалы и вершины и оттуда катилось вниз, повторенное другими, отдаленными вершинами и ущельями.

Гюла стояла возле детей и не знала, что предпринять. Бежать? Но куда? С той поры, как она впервые вступила в этот конак, она не покидала его и знала только тех людей, которых ей показывал Мехмед. Ей был знаком Муржу, она готова была искать его, но не знала ни того, где он живет, ни что сказать ему. Хорошо она знала только одного человека, и этот человек был Мехмед Синап. Ее муж и владыка, ее хозяин, он был для нее свет, жизнь, благополучие; но теперь он сам находится в опасности, и она не может быть возле него, не может оказать ему помощь. Она отдала бы за него все: жизнь свою и кровь свою.

Пушка громила конак весь день. Гюла притерпелась к ее монотонному грохоту. В этот день ей казалось, что треск ружей все отдаляется и эхо сражения глохнет. Она была уверена, что нападение отбито, — так велика была вера ее в мощь и искусство своего мужа. Это ее успокоило, вернуло ей мужество и все врожденные инстинкты матери и хозяйки. Она замесила тесто, истопила печь и поставила хлебы. Отправилась в кухню, осмотрела посуду... Этот день был для нее днем ожидания. Пушка гремела, стены рассыпались, но это уже не имело для нее значения.

Настала ночь; она долго спала тревожным сном. Ей приснилось, что за ней гонится черная собака — Пошпот, злой черный пес ее отца Метексы. Он хватает ее за платье и дергает. Она оборачивается, и перед нею неизвестно почему стоит Кара Ибрагим, грозный мухтар. Он говорит ей: «Не бойся, душечка, не бойся, — все пройдет...» И затем: «Метекса, отец твой, прислал меня, чтобы я отвез тебя к нему...» Собака исчезла...

Она застонала и проснулась. День вставал на небе, розовый и свежий, как молодой ахрянин; и она подумала, что в такой чудесный день с человеком не может случиться ничего дурного...

Первый выстрел пушки прозвучал, как приветствие: «Доброе утро!»

«А! — подумала она. — Значит, они еще здесь! А где же Мехмед? Почему он уже двое суток не дает о себе знать?»

Быстрым шагом к ней вошел глухой чабан Раю. На лице его был написан ужас. Глаза его горели тревожным блеском, и он бессмысленно твердил:

— Там, там... вон там...

Руками он старался объяснить ей, что наверху, на крыше, огонь.

Гюла не поняла его. Тогда он указал рукой на очаг в комнате и сказал, что наверху «фу-фу!»

Она словно окаменела, кровь в ней застыла.

Раю беспомощно смотрел на нее, дрожа всем телом от страха; даже лохмотья на нем стали дыбом, как перья на старом ощипанном петухе.

Она выбежала во двор. Восточное крыло конака горело. Первый же снаряд поджег его. Огонь только начинал разгораться, но постройка была деревянная и скоро должна была заполыхать вся.

Просвистела пуля, и старый чабан повалился наземь, скорчился и застонал. Изо рта его хлынула кровь, земля под ним обагрилась.

Гюла вскрикнула и подняла вверх руки, как бы заслоняясь. Вокруг нее свистели пули, — и она инстинктивно кинулась в дом.

— Дети!

Мысль о них подхватила ее как вихрь и чуть не понесла по земле, как сухой лепесток. Она вбежала в комнату. Дети еще спали; заломила над ними руки в немом бессилии и зарыдала. Слезы катились по щекам и падали на пол. Ее красивое смуглое лицо, изнуренное тревогой и бессонницей, было искажено гримасой бессилия. Боже! Боже! Неужели ты дашь уничтожить эти невинные души, неужели ты погубишь тех, кто ни в чем не повинен?

Те страшные и таинственные люди, которых она боялась, как волков, были уже здесь, у самого конака.

Держа детей, она опять закричала с отчаянием, внушаемым только близостью смерти:

— Мехмед, Мехмед, красавец Мехмед! Мехмед, Мехмед, страшный человек! Где ты, видишь ли ты свою Гюлу?

Это был вопль, брошенный в пространство, и он не мог улететь дальше ста шагов. Там, притаясь в кустах, стояли люди султана, убившие Раю; и она, выйдя вперед с детьми на руках, почти закрытая белым дымом, крикнула еще более сильным, тревожным и надорванным голосом: