Людмил Стоянов - Мехмед Синап

Голос ее снова ударился в немые стены:

— Мехмед, Мехмед, красавец мой! Пусть я умру, только бы дети мои жили!

Она верила, что это возможно, — ей умереть, а им остаться: она выпросит это у жандармов, как милость, ведь и они — отцы, и у них есть дети... Пусть пронзят ее ятаганом, пусть сбросят с высочайшего утеса, как жену бунтовщика; только бы детей не трогали, они не виноваты ни в чем, глаза их чисты, как капля росы...

Никто не слышал ее плача. Там, снаружи, трещали ружья и что-то страшное бухало время от времени, как гром, после чего раздавался резкий и зловещий визг.

Гюла представляла себе весь далекий мир, всю султанскую державу, которую Мехмед Синап так презирал, страшным, неукротимым зверем, стерегущим сокровища жизни, а его, Синапа, — младшим братом из сказки, который рано или поздно убьет стоглавого змея. И теперь, когда она видела вокруг тревогу и слышала стоны всей Чечи, ей казалось, что змей страшно рассвирепел и, как видно, сожрет все: и ее, и Мехмеда, и детей. Она кляла себя, почему не ушла с мужем, чтобы быть возле него, умереть вместе с ним? Пусть она умрет! Но дети? Что они будут делать одни, без матери и отца? Горе им! Дети Мехмед Синапа будут расти беспризорными, будут протягивать руку за куском хлеба!

При этой мысли она едва не лишилась чувств: так сильно сжалось ее сердце. Пред ее глазами запрыгали черные круги, рассеченные белыми молниями, и там, в глубине видения, голова Мехмед Синапа с закрытыми глазами...

Очнулась. «Гюла, Гюла, — сказала она себе, — молодая болгарка, есть у тебя разум или нет? Брызни на себя холодной водой, открой глаза! Чего ты ждешь?»

Она окончательно опомнилась, словно пробудилась ото сна. Страх притупился, затих, пришла холодная решимость. Она не сдастся никому, она верит в Синапа, он не покинет ее!

Что-то заставило ее вздрогнуть. Высоко в воздухе послышался какой-то визг, и в то же мгновение что-то стукнулось в стену. Посыпались куски камня и штукатурки, в окно пахнуло пороховым дымом. Это была какая то сатанинская выдумка, но какая именно — размышлять было некогда. К Гюле вернулась вера в Синапа именно теперь, в минуту величайшей опасности. Она смутно чувствовала, что эта сатанинская штука несет ей беду; но ничто не устрашит ее, пока жив Мехмед.

Новый свист и визг. Новый удар. Она засуетилась, намереваясь укрыться. Крупные куски железа брызнули в комнату через окно. Наступавшие крушили конак Синапа. Удары следовали один за другим, и хотя попадания были редки, настойчивость должна была сделать свое.

Дети проснулись и испуганно уставились на мать. Что она могла им сказать?

— Где это, мама? Что это падает на крышу? — спросил Сеинчо.

— Ничего, это мастера поправляют крышу, чтобы не текла зимою...

Она трепетала, всхлипывала, плакала; горькие слезы лились из глаз. Глядя на нее, расплакались и дети. Уже темнело, а отец все не возвращался. Да, он сражается; но мог же он прислать кого-нибудь, если самому нельзя отлучиться? Солнце медленно тонуло на западе в кроваво-красных тучах, стеной нависавших над Машергидиком. Последний пушечный выстрел прогремел в сумерках, не причинив вреда. Затем грохот прекратился — вероятно, потому, что во мраке цель стала невидимой. Надвинулась ночь со своими загадочными звуками, неизвестностью и тревогой.

Вскоре прекратился и бой на утесах. Пора было уже вернуться Мехмед Синапу, и Гюла все прислушивалась впотемках, ожидая, что вот-вот раздастся знакомый конский топот. Нет, он не едет! Ее бросало в дрожь при мысли, что Мехмед не вернется, что он, может быть, убит и теперь лежит на земле, никем не замеченный... Ей бы выйти, кинуться туда, откуда нынче доносились ружейные выстрелы, увидеть его, встретить его. Но дети, дети...

Близилась полночь, когда она взошла на одну из галлерей и стала всматриваться в потемневшее небо. Не слышно было никакого шума, только вдали, в пещерах Машергидика, светились редкие огоньки. Гюла прислушалась — не донесется ли человеческий голос; затем приложила ладонь ко рту и закричала изо всей мочи;

— Мех-ме-эд!

Крик повторился несколько раз, и отзвук его потонул в ночи, как в колодце. Ночная тишь, раздвинутая криком, вновь сомкнулась, как складки завесы. Деревья, трава и холмы, деревенские дома — все тонуло в безмолвии, как в сером тумане, полном привидений.

Выстрел! Громыхнуло как бы в ответ на ее зов. Сверху, со скал Машергидика донесся этот звук, из пещер, где мерцали редкие огоньки.

Она затрепетала. Будто сердце перевернулось! Она поняла, что это он, что он подает ей знак, что он откликается, что он жив и помнит о ней и о детях. Мехмед! Мехмед! Ты единственный, нет никого на свете, подобного тебе!