Бенедикт Спиноза: Этика

Даже если бы мы и не знали, что наша душа вечна, но все-таки считали бы самым важным благочестие, религию и вообще все то, что, как мы показали в четвертой части, относится к мужеству и великодушию.

Первое и единственное основание добродетели или правильного образа жизни (по королл. пол. 22 и пол. 24 части 4) состоит в том, чтобы искать свою пользу. Но для определения того, что предписывает нам разум как полезное, мы не прибегали к вечности духа, о которой мы узнали лишь под конец в этой пятой части. Таким образом, хотя мы до сих пор не знали, что душа вечна, однако считали самым важным то, что, как мы показали, относится к мужеству и великодушию; а потому, даже если бы мы и теперь еще не знали этого, мы все-таки считали бы самым важным предписания разума, – что и требовалось доказать.

Но общее мнение толпы, по-видимому, иное. Ибо многие, кажется, думают, что они свободны постольку, поскольку могут служить своим похотям, и отказываются от своих прав постольку, поскольку обязаны жить по предписаниям божественного закона. Благочестие же и религию и вообще все, относящееся к душевному мужеству, они считают тягостью, от которой они надеются избавиться после смерти, и надеются получить награду за свое рабство, именно за благочестие и религиозность. И не только эта надежда, но также, и даже главным образом, страх, чтобы после смерти не подвергнуться наказанию жестокими муками, побуждают их жить по предписаниям божественного закона, насколько то позволяет их слабость и бессилие души. И если бы в людях не было этой надежды и страха, а напротив, если бы они были уверены, что души погибают вместе с телом, и что несчастным, истомленным тяжестью благочестия, не предстоит продолжения жизни, то они обратились бы к жизни по своему вкусу, все устроили бы по своим похотям и повиновались бы скорее фортуне, чем самим себе. Это мне кажется не менее абсурдным, чем если бы кто-нибудь на том основании, что он не уверен, что ему придется всегда питать свое тело хорошей пищей, стал бы питаться смертоносными ядами, или если бы кто-нибудь, видя, что душа не вечна и не бессмертна, захотел бы по этой причине быть безумным и жить без разума. Все это до того абсурдно, что не заслуживает рассмотрения.

Блаженство не есть награда за добродетель, но сама добродетель, и мы не потому наслаждаемся им, что сдерживаем наши похоти, а напротив, мы можем сдерживать наши похоти потому, что наслаждаемся им.

Блаженство состоит в любви к Богу (по пол. 36 и его схол.), которая проистекает из третьего рода познания (по королл. пол. 32 этой части); потому эта любовь (по пол. 59 и 3 части 3) должна относиться к душе, поскольку она действует, а отсюда (по опр. 8 части 4) она есть сама добродетель. Это первое. Затем, чем более душа наслаждается этой божественной любовью или блаженством, тем более она понимает (по пол. 32 этой части), т. е. (по королл. пол. 3 этой части) тем большую имеет силу над аффектами и (по пол. 38 этой части) тем менее страдает от отрицательных аффектов. Поэтому через то самое, что душа наслаждается этой божественной любовью или блаженством, она имеет власть сдерживать свои похоти. А так как человеческая сила сдерживать похоти состоит в одном только разуме, то, следовательно, никто не наслаждается блаженством потому, что он сдержал аффекты, но, напротив, власть сдерживать похоти проистекает из самого блаженства, – что и требовалось доказать.

Этим я закончил все, что я хотел показать о силе души против аффектов и о свободе души. Из этого видно, что в состоянии сделать мудрый, и насколько он сильнее невежды, который руководится одной похотью. Ибо невежда, не говоря уже о том, что он разным образом волнуется от действия внешних причин и никогда не имеет истинного душевного довольства, живет почти не сознавая ни себя, ни Бога, ни вещей, и как только перестает страдать, то вместе с тем перестает и существовать; тогда как, напротив, мудрый, поскольку он рассматривается как таковой, едва волнуется душой, но, сознавая по некоторой вечной необходимости себя, Бога и вещи, никогда не перестает существовать, а всегда обладает истинным довольством души. Если путь, который я показал как ведущий к этому, и кажется очень трудным, то все-таки его можно найти. И действительно, должно быть в самом деле трудно то, что так редко находят. В самом деле, если бы спасение было так легко и если бы его можно было найти без большого труда, то отчего же могло бы происходить то, что все почти не заботятся о нем? Но все прекрасное так же трудно, как оно редко.