Эудженио Монтале - Динарская бабочка

— Ничего подобного, — сказал третий господин. — Кто знает, сколько устриц он открыл этими своими ножницами! Устриц, мидий и гребешков. Омары большие лакомки.

Все трое по очереди протянули палец, и три раза лобстер поднял и уронил безобидное оружие. Его глаза смотрели внимательно, но в них, казалось, не было злобы.

— По-моему, он играет, как котенок, — сказал второй господин. — Он никому не собирается причинять боль. Котенок тоже может поцарапать, когда играет. Возможно, бедняге невдомек, что он приговорен к смерти. Но то, что клешня уже не действует, он знает.

— Он прекрасно понимает, что происходит, — сказал первый господин, — и старается подороже продать свою шкуру, вернее, панцирь. Когда его сварят, он станет красный, как кардинальская мантия. Самое вкусное у него — клешня, нежная, чуть желеобразная; остальное мясо жестковато.

Все трое зачмокали губами и отошли, вынужденные уступить место новой группе комментаторов.

— Это классический homard [202] Омар (франц.). , которого французы предпочитают лангусту, — сказал худощавый молодой человек, обращаясь к пожилому господину. Во Франции такой очень дорого стоит. В Париже homard à l’américaine [203] Омар по-американски (франц.). входит во все меню.

— Грамотеи! Раньше его называли homard à l’armoricaine [204] Омар в томатно-коньячном соусе (франц.). , поправил пожилой господин. — Именно так он писался, когда я был sous-chef [205] Помощником шеф-повара (франц.). в «Ритце». Время идет!

— У, какой красивый рак! — сказал мальчик. — Можно его потрогать, папа? — И прежде, чем отец успел ответить «да» или «нет», сунул палец в таз и ткнул им в стянутую шпагатом клешню, сдвинув при этом узел.

Лобстер мягко сжал своими ножницами палец, задержал их на нем, как будто хотел погладить, и отпустил добычу. Все закричали: «Осторожно! Бедный ребенок!», но на пальце не осталось даже царапины. Подоспевший продавец схватил лобстера с намерением заново перевязать узел, однако пленник дернул хвостом, выскользнул, упал на землю и рывками, как будто внутри у него был испорченный моторчик, заковылял на клешнях и на перепончатом хвосте к краю набережной, чтобы прыгнуть в море. После нескольких секунд погони и суеты вокруг беглеца, он, все еще дергающийся, был завернут в желтую бумагу и брошен на весы. Кто купит? Его отдавали за полцены, только бы избавиться.

Покупателя, уносившего странный бесформенный сверток, содержимое которого устало скреблось внутри, провожали дружные взгляды присутствующих.

— Его положат в кастрюлю? — жалобным голосом спросил мальчик. — За что? Он хотел поиграть со мной.

— В кастрюлю, — подтвердил кто-то. — Живого.

— Какую еще кастрюлю! — не выдержал бывший помощник шеф-повара. — Я готовил его в духовке и горячего поливал коньячным соусом. А теперь кто так делает?

Он раскрыл зонт и удалился вместе с другими, расписывая старые меню «Ритца».

Холодно, Сен-Мориц в снегу, радиатор отопления греет на славу, и я разгуливаю (по номеру гостиницы) в пижаме. Я не лыжник, не конькобежец и не любитель экскурсий, я не катаюсь в санях, горы кажутся мне скучными летом и невыносимыми зимой. Я приезжаю сюда под Новый год, чтобы посмотреть балет, который устраивает мой друг Кинд, получить в подарок картонного осла, рожок, шапочку, какую-нибудь безделицу и чтобы присутствовать в роли зрителя при семейных объятиях, сопровождаемых выстрелами шампанских пробок. Но главным образом я приезжаю, чтобы увидеть снежную статую или большую снежную куклу — ее сооружает господин С. перед своей гостиницей, как раз против моей. Я любуюсь снеговиком из окна. Трехметровый рост, на голове шляпа с пером, во рту сигара, с которой вот-вот осыплется пепел, две морковки служат ушами, две луковицы — глазами, три репы — пуговицами пиджака. Нечто среднее между Черчиллем и Троком [206] Грок (настоящее имя Адриен Веттах, 1880–1959) — знаменитый швейцарский клоун. . Однако особенно меня притягивают глаза-луковицы. Увидев их впервые, я испытал — по ассоциации — чувство величайшей жалости. Огромный бука плачет, это бесспорно. Он единственный, кто здесь в эти праздничные дни способен по-настоящему плакать. Он плачет горючими красными слезами, каждая слеза величиной с бильярдный шар. Но ни одна душа, кроме меня, не видит его крупных катящихся слез. Это другой снеговик, не тот, что был в прошлые годы, каждый год его лепят заново, а для меня он всегда один и тот же. Он плачет не только потому, что в глазницах у него луковицы, он плачет и по другим причинам, которые я не в силах объяснить, — да и незачем, мне кажется, их доискиваться. И когда его припорашивает новым снежком, и в глазах у него стоят слезы, он перестает быть похожим на Черчилля, он похож только на Грока. Вот его слова: «Вам весело? Приятного развлечения. Я плачу за всех вас, а потом я растаю и уроню эти луковицы в дорожную слякоть».