Евгений Марков - Чернозёмные поля

Протасьев кончил так, как надобно было ждать. Неразумный приятель посоветовал ему на оставшиеся деньги снять буфет в крутогорском вокзале и ещё несколько буфетов по московской дороге. Кредит Протасьева не время поднялся, и в кармане его опять завелась неиссякаемая струя рублёвиков; но к новому году оказался огромный недочёт в кассах и такое безбожное расхищение провизии, что Протасьев махнул на всякий случай за границу и отлёживался там около двух лет: открывал фотографическое заведение, устраивал вблизи рулеток русский отель с пансионом, и кончил тем, что пробыл несколько месяцев метр-д'отелем в одном незначительном висбаденском отеле, чтобы только избавиться от тюрьмы. Когда же она стала доставать его и из-за прилавка буфетчика, Протасьев вновь обратился в спасительное бегство и явился на родину. Теперь он слонялся по московским трактирам в изношенном платье, купленном с чужого плеча, присосеживался к кутящим компаниям, которые его терпят острословия ради, обманывает в карты неопытных, попрошайничает у родных и старых знакомцев и пробивается этим кое-как. В последнее время слышно, дела его немного поправились, потому что бывший его камердинер, родной брат его сожительницы Ганьки, содержащий буфет в английском клубе, принял участие в судьбе своего беспутного барина, и от избытков своих посылает ему порцию из клубной кухни и даже, как говорят, согласился уплатить за его грязную квартиру в странноприимном доме, за которую Протасьев был должен месяца за три.

Волков, приятель Демида Петровича, оказался впоследствии не особенным приятелем, так как в ту же зиму выступил соперником его в баллотировке, предварительно чего счёт нужным вести довольно долго довольно гадкую интригу против Каншина, расславляя его на всех углах и сообщая о нём такие вещи, в которых многогрешный Демид поистине повинен не был. Волков, к своему крайнему изумлению и огорчению, получил всего два избирательных шара в предводители, не считая своих, и с гневом отряхнув прах ног своих на неблагодарный Шишовский уезд, удалился навсегда в Петербург. Он там постоянно посещает те клубы и вечера, в которых господствуют идеи газеты «Весть», и сообщает петербургским опорам этих идей массу поразительных фактов о народном убожестве и народной преступности, извлечённых им, как он уверяет, из живого прикосновения с народной жизнью. В преферанс он не играет ниже пяти копеек и при том с особами не ниже пятого класса. К сожалению, одно из доходных шишовских имений его, село Блевотино, уже продано по неплатежу банкового долга, а другое перезаложено в новом банке. Купил Блевотино крутогорский купец Рогожкин, из шереметьевских мужиков. Напротив того, Ярыжков прикупил по соседству новое именье, перестроил, перекрасил и переубрал заново свой старый дом; других событий в его жизни не произошло никаких. Денис Григорьевич Мямля уехал на зиму в Ниццу лечиться от той болезни, которой никто уже не вылечит, и изумляет там все европейские нации образчиками своего мудроумия и своим крутогорским мировоззрением. На карточках он пишет maréchale de noblesse, и швейцар отеля считает его за военного маршала в отставке и, вероятно, сильно контуженного.

Глашенька стала с недавнего времени худеть и ёжиться, как лимон, и шишовские остроумцы уверяют, что она уже «стала расти вземь». Лавка Зосимы Фаддеича процветает по-прежнему и не отстаёт от потребностей века. В ней в своё время висели у входа на гвоздике дамские кринолины, а с развитием народного образования появились графлёные аспидные доски, грифели в деревяшках и белые карандаши, которые он продаёт, как прежде красные, ровно по гривеннику за штуку, справедливо уверяя школьников, что в Москве они стоят по пятнадцати копеек, и благоразумно при этом умалчивая, что за дюжину, а не за карандаш. Банки конфет его и его только что полученный малагский виноград обратились в трудно распознаваемые предметы, но водка, табак и гильзы сбываются на славу. На днях Зосима Фаддеич, памятуя чреду своих дней, удостоился совершить странствование в старый Иерусалим и привёз оттуда резной кипарисный образочек и Богородицыны слёзки в пузырьке своей благочестивой супружнице.

Силай Кузьмич тоже здравствует. Вышло новое положение, и его выбрали в головы по новому положению. Впрочем, голова Силая Кузьмича осталась в прежнем положении, и его суконный язык, более приличествующий крупорушкам и мучным лабазам, ещё не успел натереться настолько, чтобы стать в уровень с новым призванием Лаптя. Уже состоялось первое публичное заседание шишовской всесословной городской думы, в которую не попал никто из других сословий, кроме купеческого, и которое не могло быть публичным потому, что даже глазные думы не могли поместиться в зале старой ратуши, а кто победнее, простояли в передней. Шишовские остряки из чиновничества при этом утверждали, что в заседании не было ни гласных, ни думы, так как ровно никто ничего не сказал, и никто ровно ничего не думал. Силай Лапоть, в качестве всесословного головы, собрался было угостить граждан речью, но произнёс только три слова: «Таперича ежели тово», после чего громко икнул и махнул безнадёжно рукою, пробасил секретарю: «Валяй-ка, что там есть!» Действительно же угостил Лапоть шишовских граждан не речью, а пирогом с солёною севрюжиной, чем шишовские граждане остались гораздо более довольны, чем Силаевой речью.