Франс Силланпяя - Люди в летней ночи

Прежние, даже недавние, впечатления отступают назад и кажутся ничтожными. А греза, сон наяву — как она напугала меня вечером! — делается все ярче и вот уже взлетает туда ввысь, к звездному свету… он вернулся домой этим вечером! Бледный свет на небе говорит об этом… он вернулся, он шел по дороге, пока я стояла во дворе. Вот в чем дело, вот ослепительно-радостная разгадка, ускользавшая прежде от меня, порхавшая над обочинами дорог и кронами осин, которую я не могла поймать… Вот разгадка, я мысленно произношу это имя — Элиас! Элиас… он ждет на холме, он идет сюда, я слышу, я вижу его. «Здравствуй… Люйли!» Это я, это мое имя…

Напрягаясь всем телом, Люйли приподнялась, не отрывая взгляда от окна, где в посветлевшем воздухе виднелся пологий спуск. Подле нее ровно дышала Сайма. Кругом слышалось сонное дыхание, оно словно уговаривало ее лечь и уснуть. И окна вторили ему, поглядывая в комнату и как бы соглашаясь: «Да-да, это так, так… так».

И девушка уступила и предоставила светлую ночь самой себе, опустилась на постель и закрыла глаза. Молодой человек, Элиас, предмет всех ее мечтаний, был уже не где-то там, вдали, а подошел и встал рядом. Люйли не стала открывать глаза, они и так смотрели друг на друга… «Люйли, Люйли, скоро настанет лето, скоро… и, конечно, мы… о, мы ведь с осени…»

И так — весь счастливый сон напролет, до самой утренней зари.

Все душевные волнения, испытанные Люйли Корке в тот апрельский вечер, скоро совершенно забылись, как забывается пышная зелень предыдущих весен. Весне свойственно легко забывать прошлое. Все непрестанно меняется, растет, набирается сил. И нынешний день смотрит на минувший с тем же чувством, с каким взрослый человек вспоминает о своих детских страхах и беспомощности. — Какая я была глупенькая тогда, в апреле! Ведь тогда была еще совершенная зима. Ну да, цвели осины, но зима разве только чуть-чуть подтаяла; мне просто пришлось сделать усилие, чтобы хоть немного оживить то, что зимовало во мне…

Так у Люйли к радости пробуждения в те апрельские вечер и ночь примешивалась печаль. Природный инстинкт еще осенью нашептывал ей, что в самом ее деликатном предмете таится великая скорбь, и, послушная этому инстинктивному голосу, она проспала всю зиму и заставила себя забыть нечаянные летние радости. Зимой это было легко, когда все пребывало в оцепенении и немыслимо было вообразить, что существовало что-то живое под этими ледяными снегами. А оно существовало — крохотный травяной зародыш. И пришла весна, принужденное оцепенение спало, и в душе девушки начала оживать какая-то точка, из которой распространялось и заполняло всю душу беспричинное, бурное, небывалое чувство счастья. Инстинкт твердил, что это чувство — предвестник грядущей скорби, силился заглушить его и вытеснить из мыслей имя. Но весна настигала, и чувство счастья стало необоримым, как безумное влечение. Чувство победило, ее рассудок ослабел и позволил произнести апрельской ночью то единственное имя. Время дышало опасностью, ночь от ночи надвигалось лето. У ступив однажды, удерживаться долее было невозможно, приходилось сдаться. Девственность души была утрачена, погубленная весною. А горевать об утраченном — напрасный труд. Лучше уж вволю насладиться тем, от чего, мнилось, достанет сил отказаться. — Что из этого выйдет? Этого я не знаю. Но пусть пока душа радуется, пусть выпьет полную меру отпущенного счастья, ведь и отпущено оно на короткий срок.

Однажды отдавшись чему-то, с этим свыкаешься и приучаешься смотреть на свое прежнее борение как на наивное ребячество. Люйли казалось, что пространство, в котором она существовала, само собой раздвигается. Ощущение жизни словно переместилось изнутри, из ее груди наружу, в этот сверкающий простор, и ее пульс бился в такт со всей жизнью, расширившейся до необозримых пределов. Она чувствовала себя подвластной учащенному биению этого пульса. Ее сердцу не приходилось больше тоскливо сжиматься, солнце с каждым днем все усерднее отогревало его. Никакие дурные предчувствия больше ее не мучали, и то единственное имя больше не могло смутить ее душу. Она с живым интересом, но спокойно ожидала грядущего и ощущала прибывающую и растущую в душе сдержанность. Этот бурный период ее внутренней жизни был заметен и извне, так что лукавая Мартта однажды уже не удержалась от намеков и вогнала старшую сестру в краску. Но дни бежали все быстрей, и в один месяц Люйли так расцвела и похорошела, что сама стала замечать это по взглядам, которые на нее бросали домашние, что рождало в ней незнакомую приятную истому.