Юрий Рытхэу - Время таяния снегов

– А что вы сами думаете по этому поводу?

– Мне кажется, что автор статьи,– сказал Ринтын,– упускает из виду важное обстоятельство: фольклор, о котором он говорит,– это творчество людей первобытнообщинного строя. Как же можно нынешний день мерить прошлым, смотреть на сегодня вчерашними глазами? Литература потому и искусство, что она верно отражает жизнь. Это все равно что сегодня прийти на Пулковскую обсерваторию, отобрать у ученых их сегодняшние инструменты, телескопы, дать им в руки Галилееву трубу и сказать: “Отныне вы будете пользоваться только ею, ибо это классический астрономический инструмент”. Или возьмем более близкий пример: ведь никто сегодня всерьез не возьмется создавать былины о строительстве Волго-Донского канала. Для своего времени былина была вершиной художественного словесного творчества, а сегодня нужны новые формы. Если народы Севера обретают новую жизнь, то и творчество их должно выливаться в новые формы, которые уже есть, как есть уже большая советская литература.

Георгий Самойлович усмехнулся:

– Мне понятна ваша позиция. Должен, правда, вам сказать, что находятся современные былинники, сочиняющие так называемые “Новины” – и о каналах и о других великих стройках.

– Что вы говорите!

– Точно! Такие творения даже публикуют, а старушек сочинительниц принимают в Союз писателей.

– В это трудно поверить,– сказал Ринтын.– Разве такое сейчас возможно?

– И не такое бывает возможно,– вздохнул Георгий Самойлович.

Он шумно высморкался.

– Дорогой мой друг,– немного торжественно и взволнованно сказал Лось.– Мне неприятно говорить вам об этом, но… Дело в том, что нашлись люди, которые усомнились в том, что существует на самом деле такой человек – Ринтын.

– Как же так?

– Вот так,– грустно произнес Лось,– в одном почтенном учреждении, имеющем отношение к литературе, подозревают, не занимаюсь ли я литературной мистификацией. Правда, утешители сказали, что сработано талантливо.

– Но это так легко опровергнуть! – воскликнул Ринтын.– Показать мои черновики. Если уж на то пошло, можно пригласить моего учителя Василия Львовича Беляева. Уж он-то знает чукотский язык и может засвидетельствовать, что все это написано моей собственной рукой!

– Не надо ничего делать,– возразил Лось,– я все-таки надеюсь, что эти “доброжелатели” дальше этих злых намеков не пойдут.

Но добрейший и наивный Лось ошибся. Однажды вечером к Ринтыну постучался хорошо одетый незнакомец в велюровой зеленой шляпе и представился корреспондентом Шевским.

– Шефский? – переспросил Ринтын, удивленный такой фамилией.

– Шевский,– с мягкой настойчивостью поправил корреспондент.

Ринтын пригласил корреспондента сесть на единственный приличный стул, а сам пристроился на краешке кровати.

– Ваша комната? – спросил Шевский, окинув помещение оценивающим взглядом.

– Снимаем,– ответил Ринтын.

– У меня к вам вот какое дело,– приступил к делу корреспондент, осторожно придерживая зеленую велюровую шляпу на коленях.– Читателей, естественно, заинтересовали ваши рассказы и ваш такой стремительный, удачный дебют в литературе. Возникает вопрос: каким образом вам это удается, как вы достигаете такой убедительности и красочности в ваших рассказах?

Шевский вынул блокнот и приготовил авторучку.

Ринтын смотрел на его приготовления и искал те простые слова, которые бы убедили любопытного в том, что об этом трудно, даже невозможно рассказать. Музыку не рассказывают, ее просто слушают. Но вместо простых слов из уст Ринтына полились какие-то фальшивые рассуждения о святости писательского труда. Он пробормотал несколько фраз и в нерешительности остановился.

Шевский что-то черкнул в блокноте и спросил:

– А как вы работаете с переводчиком?

– Я сам перевожу рассказы на русский язык.

– А какова же роль товарища Лося?

– Об этом трудно в двух словах сказать,– ответил Ринтын.

– Вы можете показать мне ваши рукописи? – спросил Шевский.

– Вы знаете чукотский язык? – удивился Ринтын.

– Разумеется, нет,– с улыбкой ответил Шевский,– но заглянуть хоть краем глаза, так сказать, в лабораторию творчества – это всегда интересно. А если вы не можете по каким-нибудь личным причинам, то я не буду настаивать.

И тут Ринтын сообразил, что, возможно, Шевский как раз из тех, кто пытался обвинить Лося в мистификации.

Сначала Ринтын действительно хотел показать рукописи, объяснить и убедить Шевского и его друзей, что они глубоко ошибаются, подозревая в литературной нечестности Лося, но в груди росло тяжелое чувство гнева и обиды за хорошего человека.