Кальман Миксат - Том 2. Повести

За «душеспасительным» язык у хозяина развязался, и он пожаловался, что дела его идут неважно. Вслед за этим Борчани перешел к политике, в которой он был приверженцем принципа, общего для всех провинциальных политиков: вредить короне, где только можно. Это означало сокрытие облагаемого налогами имущества, неуплата пошлин и гербовых сборов, действия в обход законов, обман чиновников финансового ведомства — словом, стремление урвать у государства все, что только можно, а перед смертью еще и посадить ему же на шею всех своих отпрысков.

— Жаль, что нет у меня сыновей, — с грустью любил повторять Борчани. — У меня же два родственника в парламенте и — ни одного сына, которому бы они могли составить протекцию. Разве это не издевательство? Право, ужас!

Даже сыновей ему хотелось бы иметь лишь для того, чтобы устроить их жизнь на казенный счет. Пусть только казне останется меньше, пусть она разоряется, пока совсем не пойдет прахом.

На сей раз разговор зашел о большой государственной задолженности. Кёрмёци сетовал на то, что государству нечем покрыть ее. Но Борчани не выказал ни малейшего сострадания к государству:

— Ты о нем не беспокойся! Ничего с ним не случится. Это даже к лучшему. Я, например, считаю, что, если у какого-то государства много кредиторов, они не дадут ему погибнуть. Поверь мне, друг Петер, в этом-то и заключается сила государства.

— Оригинальное рассуждение. Возможно, ты и прав.

— Конечно, прав! Кредиторы всегда заботятся о своем должнике, помогают ему, даже о жизни его пекутся. Вот, к примеру, я сам. Меня кредиторы даже в опекунский совет избрали. Да они готовы меня хоть в вице-короли провести!

При этих неожиданных словах Кёрмёци беспокойно заерзал на стуле и бросил на Марьянского боязливый, многозначительный взгляд. Однако тот сидел, уставившись перед собой в одну точку, словно ничего не слышал, и равнодушно барабанил пальцами по колену. Неизвестно, о чем он думал, когда Борчани сболтнул такую глупость.

— Кредиторы? У тебя? Так вот почему ты продал свой дом!

— Конечно, — коротко подтвердил тот.

— А палойтайский лес? Твой он еще? — сдавленным голосом продолжал допытываться Кёрмёци.

Борчани только улыбнулся весело:

— Ну что ты! Да он и не стоил ничего. Только налоги за него платить. Он и принадлежал-то не мне, а птицам. Дров из него только с угрозой для жизни можно было привезти. Думал я, думал, что мне с ним делать, и додумался до одной хитрой штучки! — Лицо Борчани прямо-таки засияло от счастья при этих словах. — Во время последней размежевки земельных угодий я заявил, что лес — не мой. Других хозяев не нашлось, он и отошел к государству. Теперь казна специального лесничего и нескольких объездчиков туда назначила. Расходы — несколько тысяч форинтов в год, а доходов — ни на ломаный грош.

Управляющий через силу изобразил на своем лице улыбку:

— Ох, и дурень же ты, друг Ференц! Впрочем, ты всегда такой был! Но сельакнинское именье-то, по крайней мере, еще твое?

— Конечно. Да что от него проку? Patria quae de lapidae et aqua laudatur. [15] Вместо земли — камень да вода (лат.). Мало радости от такого имения.

Так за разговором помаленьку пробежало время, и вот уже доложили, что обед подан. Сама Эржике, раскрасневшаяся на кухне, явилась с сообщением, что суп на столе.

В столовой, стены которой были украшены портретами отпетых разбойников вроде Гарибальди, Фелициана Заха * и Виктора Гюго, их ожидала старенькая женщина.

— Моя сестра, госпожа Маржон.

Старушка с улыбкой посмотрела на Кёрмёци честными серыми глазками, очень маленькими и к тому же на удивленье глубоко посаженными, и спросила:

— А вы ведь не узнали меня, милый Кёрмёци!

— Нет, — пробормотал тот смущенно. — То есть…

И Кёрмёци удивленно и беспомощно уставился на женщину. Голова у него гудела, ноздри раздувались, а рот так и остался открытым.

Неужели перед ним была Жужика?! Та самая, словно куколка красивая, стройная и шустрая девочка, которую когда-то все звали «Огоньком»?!

А маленькие, как у мышки, глаза, в которых светились светлячки ласкового, доброго смеха, продолжали смотреть на него.

— Кричи громче, — предупредил Борчани. — Жужанна почти ничего не слышит! — И он кивнул на слуховой рожок, лежавший рядом с тарелкой госпожи Маржон.

Марьянскому кровь ударила в голову. Теперь у него не оставалось больше никакого сомнения, что героиней мойванского приключения была Эржебет Борчани с ее глухою тетушкой. Он и сам не мог понять, почему все это так взволновало его. Ведь какая ему была разница: она — не она? И тем не менее на сердце у него стало вдруг удивительно хорошо от сознания, что теперь его предположения подтвердились. Он мысленно представил себе всю картину: как у них по пути из Кеккё сломалась тележная ось, затем начался дождь, загнавший их, промокших до нитки, на хутор к чабану, и как чабаниха, переодев их в платье дочки Аннушки, уложила спать в единственно свободное помещение — в хлев… Постукивала о тарелку ложка, звякала вилка, а мысли Марьянского были только об этом.