Любовь Овсянникова - Вершинные люди

И ветер. Нет ничего интереснее ветра. Когда его немереные объемы меняют свои координаты, возникая то тут, то там, обозначаясь в колебаниях растений и приобщенных ароматах, беспрепятственно проникают в мельчайшие щели, словно дозором обходят свои владения, понимаешь грандиозность ветра, несокрушимость его, неумолимость.

Зеленый мир, безмолвно живущий у поверхности земли, не так сильно звал и манил меня. Но в теплые летние ночи неумолчный шелест тополей — прислушайтесь! — будил внутри щемящую, сосущую тоску, от которой хотелось кричать, оплакивая все несчастья и потери, случиться которым еще и час не пришел.

Меня сжигало бессильное желание переменить трагическое устройство бытия, при котором власть отдана необратимому времени. Возникал порыв преодолеть смерть и тлен — проклятие богов, восстановить утраченную некогда справедливость и вознаградить венец природы — чистую душу человека — бессмертием. Время возникает там и тогда, где и когда начинается движение, как его мера. И как тут быть, если любя его, всякое — относительное и абсолютное, поступательное и ускоряющееся, — желая видеть новые ландшафты и формы, цвета и состояния, мы не может победить его меру, свести ее качество для него к пренебрежимо малому значению?

Мы все, подражая предшественникам, нашим великим учителям, заново открываем мир. Но делаем это быстрее и успешнее, чем древние, и уже в юности дополняем к четырем интуитивно понятным стихиям пятую — осознанную нравственность, что и есть Душа человеческая. Так было и с нами: со мной и этим человеком, о котором пишу. И все же мне представляется, что все на свете воспринималось нами в том сопряжении, которое я пытаюсь проследить. Потому, что когда я обнаружила его присутствие в мироздании, то ощутила мистический, суеверный озноб, как будто, посмотрев в зеркало, увидела знакомые черты, а в отраженных глазах — знакомую душу. Но видение расплывалось и мерцало в отсветах исходящего от него сияния, и была в нем глубина, сродни только беспредельности.

Да, мы открываем для себя стихии, и, считая их неизменным фоном жизни, забываем об этом. Нам не по плечу их масштабы, мы бессознательно уклоняемся от них, погружаемся в пучину мелких забот, избираем именно их смыслом существования. Являясь частичкой одной из них, неся в себе искорку высшей души — божественной, мы не всегда откликаемся на ее зов, считая это блажью. Неосязаемая душа наша, в отличие от иных стихий, — нематериальна, но призвана возглавить бытие материи. Какая же это блажь? Возможно, в этом и есть его отличие от других, его особенность? В том, что он понял истину мироустройства и взял на себя миссию так же влиять на ментальность масс, как Гольфстрим изменяет климат материков, и, обремененный их безоговорочным и беспрекословным повиновением, идет с той ношей.

Что могут выразить слова? Разве можно почувствовать признание? Ему можно только поверить. Почувствовать же можно лишь то, что разлито между сказанными словами, что наполнит признание эфиром невидимым и неощутимым, эфиром души.

Я, конечно, пристрастна к тому, о ком пишу, пристрастна восхищенно, преклоняемо. Это относится ко всему, что в нем есть: внешности, внутреннему миру, манере держаться, творчеству, к плохому и хорошему, к великому и мелкому, к тому, что он открывает читателям и к тому, что скрывает от них. Бай Бог мне перенести это вязью почерка в то, что можно почувствовать!

Им, как кистью, рисую и буду рисовать себя, ибо я — звучащая струна. На восприятиях принадлежащего мне естества я исполняю мелодию, вызванную к жизни им, еще одной стихией. Как струны Эоловой арфы пели под порывами ветра, так и я, в полноте своих переживаний, продолжаю звенеть на тех октавах и тем сочетанием нот, которые извлекает из меня моя жизнь.

***

После отпуска я, как и планировала, сразу попала в Нижний Новгород на книжную ярмарку.

В зале второго этажа, где располагались более интересные экспозиции, было людно, стоял неясный гул голосов, придавленный от желания говорить тихо. Одно крыло зала было отдано издательствам (все — государственные, частных тогда еще не было), другое — зарождающейся частной книготорговле. А это значило, что здесь были собраны те, кому посредники в виде книготоргов больше не требовались. Производители продукции быстро знакомились с непосредственными распространителями книг, находя общий язык с полуслова. И то сказать: первые крепко нуждались в наличных деньгах — такие времена наставали! — а вторые несли им их мешками. Государству, начинающему бракоразводный процесс со своим народом, а значит, с каждым гражданином, не доверяли и аккумулировали накопления в чулке, что, как показала практика последующих лет, было очень правильно.