Любовь Овсянникова - Вершинные люди

Глядя на себя со стороны, я иногда думаю, что в этом сказывается где-то глубоко упрятанный комплекс неполноценности, неуверенности в своих возможностях или, на-оборот, чрезвычайная деликатность натуры, гипертрофированная ответственность перед живущими за тот след, который я оставляю по себе. Не знаю. Но я у себя не стою на первом месте.

Женщине не пристало бы в этом признаваться потому, что эта черта не делает ее счастливее, она — скорее несчастье, которое надо скрывать. Но сейчас я не женщина, я — повествователь. И задача моя не в том, чтобы заботиться, какое впечатление произведу сама. Мой долг — донести до читателя, преломив через призму своей индивидуальности, образ другого человека. Хочу открыть для понимания, какова эта призма и как происходило это преломление внутри ее.

Следовательно, о внешности своей я говорю для того, чтобы подчеркнуть: если уж я себе так понравилась, то вообразить не трудно, каким прекрасным мне представлялось все, что было вне меня.

Душа пела и ликовала в интуитивных предощущениях чего-то волнующего, значительного. Мне все казалось безукоризненным, без изъянов и недостатков, без темных сторон, двусмысленностей и подводных течений, без скрытых значений. Я принимала жизнь как праздник, как вечную гармонию стремлений и свершений, достижений и новых замыслов.

Какое чудо производит с нами безмятежно проведенный отпуск!

Нет, не о себе я пишу эти строки, а о том, кого не называю по имени, потому что еще не знакома с ним, совсем не знаю, кто он, что за человек, что собой представляет. Я только видела его несколько раз. Помните?

Но уже пропускаю через кристалл своей души, через систему оценок, сформированной во мне природой, через присущие только мне восприятия и являю миру наш общий сплав: он, прошедший через меня. Кто из нас больше значит для читателя в этой сумме начал: он ли — стремительный, динамичный, кажущийся вечно молодым; или я, интуитивно почувствовавшая его разносторонность и необъятность и теперь пытающаяся от него, как от уникального следствия, пройти извивистыми путями причин до тайны создателя и создания. Он — данность, я — толкователь. Он — явление, я — исследователь, пользующийся возможностями своей души и интеллекта, как научным инструментом. Необходимо много и подробно говорить о состоянии этого инструмента, чтобы можно было сравнить повествователя и его героя и со стороны постичь степень «отклонения к совершенству», возникшую между ними. Его ли, моей? — миром правит относительность.

Моя устремленность к нему, наверное, сформировалась задолго до нашей встречи, как задолго до видимого появления кометы Галлея началось ее влияние на Солнечную систему. Еще тогда, когда однажды в детстве, идя с родителями по замерзшему пруду, погрузила взор в темные выси и впервые содрогнулась от поразительной картины звездного неба — яркого в широтах нашего юга. Во все времена года прибившейся к земле малой птахой замирало мое село, и беспредельный Космос властвовал над ним до утра, накрыв его незначительный пятачок по всей окружности горизонта мерцающим куполом. Всматриваясь в его глубины до полной отрешенности, упиваясь своей принадлежностью к нему, наслаждаясь, словно греховной, уединенностью с ним, я слышала оттуда вещие голоса.

Перебирая в воспоминаниях эстетику этого человека, анализируя ее своеобразие и самобытность, впитавшую общепринятые понятия только как часть его целого, понимаю, что на всех этапах нашей жизни: в детстве и юности, в зрелости, до которой уже докатились мы оба, — я и он одинаково понимали стихии, взлелеявшие планету и взлелеянные планетой.

Меня завораживал огонь, таинственная его субстанция, живущая в переливах и бликах, обманно кажущихся однообразными; его — неуемная жажда пространств.

В отношении огня, однако, человек проявил характер. Он объединил в нем свет и тепло — благодатные свойства — в единую ипостась, без которой жизнь была бы невозможна, и, поклоняясь ей, дерзко обуздал безрассудную алчность, свойство всепожирания, научившись рационально управлять ею.

Море по большому счету я увидела уже в зрелом возрасте, и оказалось, что — необъяснимо и безосновательно — люблю его любовью непреходяще страстной. Не умеющая плавать, боящаяся глубины, не рискующая отдать себя воле равнодушных волн, все же люблю его. Мне нравится смотреть на него, наблюдать медленно и торжественно протекающую жизнь, вдыхать его разреженную плоть — мелкие брызги разбившихся о скалы накатов. Меня привлекает его самообладание, которое властью собственных берегов усмиряет, подавляет в себе разъяренность и гнев, рвущиеся из монолитной массы воды пенящимися исполинскими гребнями, что ревут и неистовствуют.