Уильям Фолкнер - Притча

— Забейте их, — сказал Взломщик. — Теперь стучать можно. Где коньяк?

— Все в порядке, — послышалось в ответ.

— Сколько бутылок распили?

— Одну.

— Считая с которой?

— Иди сосчитай, если не веришь, — ответил тот же голос.

— Отлично, — сказал Взломщик. — Вылезайте оттуда и закройте окно.

Они спрыгнули на землю. Незнакомец не слезал с телеги, и теперь уж, несомненно, лошадь должна была вернуться домой. Но они не ждали отъезда. Все, как один, повернулись, уже на бегу, у двери образовалась легкая давка и толкотня, но в конце концов они скрылись в своем темном катафалке, словно в материнской утробе. Теперь они были в безопасности. У них был труп, было достаточно выпивки и до утра можно было ни о чем не заботиться. Их, разумеется, ждали завтрашний день и Париж, но об этом они предоставили заботиться Богу.

Мария, младшая сестра, уложила в передник собранные яйца и теперь словно бы плыла через двор к дому на мягком, нежном облаке белых гусей. Они окружали, обступали ее будто с каким-то трогательным и ревностным обожанием; два гуся шествовали рядом с ней, прильнув длинными вытянутыми шеями к ее бедрам, запрокинув головы и приоткрыв твердые желтые клювы, будто рты, их застывшие, неподвижные глаза были подернуты пленкой, словно в каком-то упоении: гуси дошли с ней до самого крыльца и, когда она поднялась, открыла дверь, быстро юркнула туда и закрыла ее снова, скучились, сгрудились вокруг него, на ступеньках и у самой двери, они жались к ее непроницаемым доскам, вытянув шеи и запрокинув головы, будто на грани обморока, издавая своими грубыми, хриплыми, немелодичными голосами негромкие, трогательные крики страдания, утраты и невыносимого горя.

Дверь вела в кухню, уже насыщенную запахом обеденного супа. Мария даже не остановилась; выложив из передника яйца, она торопливо приподняла крышку кипящей на плите кастрюли, затем торопливо собрала на стол бутылку вина, стакан, тарелку, буханку хлеба, салфетку и ложку, потом прошла через весь дом и вышла в переднюю дверь к тропинке и лежащему за ней полю и сразу же увидела их — лошадь с бороной, человека, ведущего ее, работника, нанятого четыре года назад после смерти мужа ее сестры, и сестру, шествующую по земле, словно исполняя обряд, она запускала руку в свисающую с плеча сумку, а потом совершала ею широкий взмах, второе по древности из незапамятных телодвижений или деяний человека; Мария побежала к ней, петляя меж старых воронок, огражденных красными флажками и поросших буйной, унылой над невзорвавшимися снарядами травой, уже на бегу зовя ее, крича своим ясным, безмятежным и звучным голосом:

— Сестра! Молодой англичанин приехал за медалью. Их двое, они идут сюда по тропинке.

— С ним друг? — спросила Марфа.

— Нет, не друг, — сказала Мария. — Этот ищет дерево.

— Дерево?

— Да, сестра. Ты не видишь его?

И, уже стоя на тропинке, они увидели обоих — несомненно, это были люди, но еще издали было видно, что один из них движется не совсем по-людски, а по мере приближения — совсем не по-людски в сравнении с широкой, неуклюжей поступью второго; он шел, Неторопливо пригибаясь и выпрямляясь, словно какое-то громадное насекомое, идущее вертикально, и, казалось, совсем не продвигался вперед, потом Мария сказала: «Он на костылях»; единственная его нога двигалась размеренно, неустанно, даже неукротимо, шаги ее чередовались с ритмичными выпадами костылей; упорно, даже неукротимо, и он явно приближался к ним; вскоре они увидели, что у него нет не только ноги, что рука с той же стороны отнята почти по локоть и (уже совсем вблизи) что это вообще полутруп, потому что видимая половина его тела представляла собой ужасный желтовато-коричневый шрам; начинался он у измятой фетровой шляпы и охватывал половину лица, идя через переносицу, рот и подбородок к воротничку рубашки. Но это впечатление сразу же исчезло, потому что голос его был сильным и нежалостливым, французский язык, на котором он к ним обратился, был беглым и правильным, и неприятен был лишь его спутник — высокий, тощий, живой труп, отнюдь не полу, похожий на бродягу, но с противной, наглой, мерзкой физиономией под грязной шляпой, из-за ленты которой ухарски торчало длинное перо, доводившее его рост до восьми футов.

— Мадам Дюмон? — спросил первый.

— Да, — ответила Мария с открытой, нежной, нежалостливой улыбкой.

Человек на костылях повернулся к своему спутнику.

— Все в порядке, — сказал он по-французски. — Это они. Говори, что там у тебя.