Хулио Кортасар - Счастливчики

— Хорошо, что я тебя признал. А то еще немного, и расколол бы тебе черепушку. Помнится, я тебя предупреждал, так?

Фелипе от неловкости ерзал на скамейке.

— Я же сказал, что шел к вам. В каюте вас не было, а дверь открыта, вот я и решил узнать…

— Ладно, ладно, ничего страшного, парень. Here’s to you.

— Prosit, — сказал Фелипе, глотая ром, как настоящий мужчина. — Ничего у вас каюта. Я думал, что матросы спят все вместе.

— Иногда Орф приходит, когда устанет от своих китайцев, их двое у него в каюте. А у тебя неплохой табачок, парень. Слабоват, конечно, но получше того дерьма, что мы вчера курили. Давай-ка набьем еще по трубочке, если ты не против.

— Давайте, — сказал Фелипе без особой охоты. Он оглядывал каюту: фотографии мужчин и женщин, пришпиленные булавками к грязным стенам, календарь с тремя птичками, несущими в клюве золотую нить, два матраца, брошенные в углу один на другой, железный стол: на небрежно покрашенных ножках потеки краски казались совсем свежими. В распахнутом настежь шкафу были видны часы, висевшие на одном гвозде, обтрепанные тельняшки, короткий кнут, пустые и полные бутылки, грязные стаканы, фиолетовая коробочка для булавок. Он набил трубку, пальцы не слушались; ром был чертовски крепкий, а Боб уже наливал ему новый стакан. Он старался не смотреть на руки Боба, они напоминали мохнатых пауков; а вот синяя змея на плече ему нравилась. Он спросил, больно ли делать татуировку. Нет, совсем не больно, надо только потерпеть. Ну и зависит, конечно, на каком месте делаешь наколку. Он знал одного матроса из Бремена, так тот набрался духу и сделал наколку на… Фелипе слушал, изумлялся и думал, а есть ли в каюте вентиляция, потому что дым и запах рома становились все гуще и Боб ему виделся уже как сквозь кисейную занавеску. Боб объяснял, ласково поглядывая на него, что лучше всех татуировку делают японцы. Женщину на правом плече ему наколол Киро, его дружок, который еще и приторговывает опием. Он медленным, почти элегантным движением сбросил тельняшку, чтобы Фелипе мог поглядеть на женщину, две стрелы с гитарой и орла, раскинувшего огромные крылья почти по всему торсу. Ради орла ему пришлось набраться так, чтобы отключиться, потому что кожа на груди в некоторых местах очень нежная и накалываться больно. А у Фелипе кожа чувствительная? Да, в общем-то немного чувствительная, как у всех. Нет, у всех по-разному, это зависит от расы и от рода занятий. В самом деле, этот английский табачок хорош, так бы курил его и курил, да ромом запивал. Не обращай внимания, что не очень хочется, обычное дело, посреди выпивки всегда так, надо пересилить себя — и войдешь во вкус. А ром очень мягкий, белый ром, мягкий и духовитый. Еще стаканчик — и он ему покажет альбом с фотографиями из рейса. На борту всегда снимает Орф, но у него есть много карточек, которые дарили женщины в разных портах, куда они заходили, женщины любят дарить свои фотки, и некоторые очень даже… Но сперва они выпьют за дружбу. Sa. Хороший ром, мягкий, духовитый, и хорошо идет под английский табачок. Жарко, ну конечно, жарко, они же рядом с машинным отделением. Надо сделать, как он, и тоже скинуть рубаху, главное, чтобы было удобно, и разговаривать свободно, как старые друзья. Нет, зачем открывать дверь, дым все равно не будет выходить из каюты, а вот если кто-нибудь увидит его в этой части судна… Было так хорошо, ничего не делать, только разговаривать и попивать ром. Чего беспокоиться, еще совсем рано, ну, конечно, если мамочка его ищет… Не надо сердиться, это шутка, он прекрасно знает, что Фелипе парень самостоятельный и делает что хочет, а как же иначе. Дым? Да, немножко дымно, но когда куришь такой замечательный табак, то дышишь им и не надышишься. Ну, еще стаканчик, чтобы уж одно к одному, ром с табачком так хорошо идут. Да, жарковато, он ведь говорил ему, пусть скинет рубаху. Вот так, парень, и не надо сердиться. И нечего к двери рваться, вот так, спокойно, а то ненароком можно и больно сделать, на самом деле, при такой-то нежной коже, да кто же это сказал, что такой славный парень не поймет, что лучше не дергаться, а тихо-спокойно, не вырываться и не бегать к двери, когда так хорошо в каюте, вот тут, в уголку, на мягоньком, ну вот и порядок, и не рыпается, и не рвется из рук, а те уже нащупали пуговицы и расстегивали их одну за другой, одну за другой, до бесконечности.

— Ничего страшного, — сказал Медрано. — Ничего страшного, Клаудиа.

Клаудиа укрывала Хорхе — он метался в жару и дрожал. Только что ушла сеньора Трехо, заверив, что детские недомогания — дело обычное, и завтра к утру наверняка Хорхе поправится. Клаудиа едва отвечала, встряхивала термометр, Медрано закрывал иллюминатор и поправлял лампы, чтобы свет не бил Хорхе в лицо. По коридору с мрачным видом бродил Персио, не решаясь войти в каюту. Врач пришел очень скоро, и Медрано хотел было выйти из каюты, но Клудиа взглядом удержала его. Врач, толстяк, не то усталый, не то скучавший, говорил на ломаном французском и, осматривая Хорхе, ни разу не поднял глаз, ни когда попросил чайную ложку, ни когда щупал пульс или сгибал ему колени, казалось, он витал далеко. Он накрыл одеялом бредившего Хорхе и спросил у Медрано, он ли отец ребенка. Увидев его отрицательный жест, удивленно обернулся на Клаудиу, как будто только что ее увидел.