Константин Балабушевич - Как цветёт миндаль

***

Дождь прошёл и солнце вступило в свои полномочия, деловито разворачивая в своей канцелярии чистейший и непогрешимый голубой свод. Свод законов и предписаний, охаиваемый людьми, разве что только в невыносимую жару, либо по старой «доброй» традиции критиковать хоть что-нибудь.

Ноги прохожих окутала тёплая пелена испаряющейся влаги, послушно устремившейся наверх, в свою обитель, оставляя после себя заметные последствия весёлого озорства: лужицы, ручейки, рассыпанные повсюду переливающиеся жемчужины, колдовским образом обращающие Москву во владения беспечного богача – филантропа. Более того, всё живое вокруг – нахальные голуби и «общинные» воробьи, дворовые и породистые благородные псы, вместе со своими и просто, самопровозглашенными, хозяевами – весьма однообразными движениями бешеного маятника, но достаточно комичным и художественным образом, подстать Владыки, также разбрасывало драгоценные крупицы, в кой-то веки без тени стяжательства, вокруг себя. Временами, даже образуя приметную радугу… расточительства и непритязательности. Пожалуй, зафиксирую себе – бескорыстие, щедрость и расточительство могут вызывать радугу. Проверим при случае.

В полной мере не успев насладиться прогулкой в новом царстве благополучия, заметил, как капли стремительно начали испаряться, забирая вместе с собой драгоценные жемчужины, заново пробуждая нужду и возвращая неотъемлемое право быть бедным. Сообразно зашедшее за тучу солнце рассеяло действие чар заклинания. Но никаким облакам уже не разрушить волшебство иллюзии, ведь так хорошо испытывать этот прилив слёзной радости, как некоей гармонии, совокупности чувств. Походка становится свободной и лёгкой, тело перестаёт досаждать своими призывными жалобами, а мысль словно разыгравшаяся, со всей непосредственной прелестью, дочь, с журчащим небесной чистотой горного ручейка смехом, увлекает за собой в неведомые, даже ей самой, дали.

«И духом воспаришь к небесной выси» – ощутив эфемерную причастность к происходящему, возник в памяти гуманистический завет поэта Петрарки…

Не щемит уже грудь от далёкой недосягаемой красоты, несбыточных надежд, нереализованных амбиций, бесцельно потраченных дней и слов, от проигранных и несыгранных комбинаций. Претензия на счастье трансформируется в надежду и веру в общее счастье, укрепляясь вначале чувством, а затем уже знанием. Именно в такой последовательности. Как же хочется сговориться с Иваном и Алёшей Карамазовыми «прежде всего на свете Жизнь полюбить. Жизнь полюбить больше, чем смысл её. Сначала саму жизнь, затем и её смысл».

Ложные потребности формируют заблуждения, создавая целый лабиринт искаженных истин. Плутая в нём не чувствуешь причастности к жизни – цели, задачи и достижения тяготят своей тщетностью, выжигая сакраментальное клеймо на теле человека: «Что-то не то». Надоело быть рабом своих предрассудков – Александр II, прошу тебя, издай новый манифест!

***

Несколько неприличным высшему обществу, неожиданным дуновением теплого влажного ветра, наш славный город, словно, лениво и как-то уютно зевнул, после чего заботливо и степенно начал окутывать свои любимые улочки и бульвары сумрачной пеленой, не преминув немного подразнить, проучить непоседливые проспекты и вздорные магистрали, демонстративно не замечая их. Женское начало столицы становится наглядным и в кокетливой игре в лучах закатного солнца… Дозволяя уходящему свету прикоснуться на прощание к своим самым выдающимся местам, Москва привязала, приручила к себе этого чувственного любовника, вынуждая являться вновь и вновь. Но предложения руки и сердца (вернее, света и тени) она дождётся едва ли, ведь сердце «красавца» склонно к изменам. Известно ли Москве обо всех «солнечных» любовницах? Вероятно, да. В таком случае, не будем ей мешать предаваться столь же сладкой, сколь и деловой иллюзии верности. Правда, возвращаясь из очередного путешествия, я до сих пор стыдливо прячу глаза, раскрасневшись бронзовым загаром далёких земель.

Москва ревнива, но по-современному наивна, чтобы допускать измены, неловкое обхождение, глупые упреки, нас возвышающий перед падением обман и, наконец, принимать разочарование от совместной жизни за естественную форму «настоящей» любви. Так и терпит первопрестольная нас – «бальзаковских обезьян», неумело, бездумно и бесчувственно играющих на её раритетной бесценной скрипке. Знать себе цену и дозволять кощунство; лелеять храмы и плодить бордели; отдавать на благотворительность и тратить на благотворительность; поддерживать друзей и грубить матери; целовать икону и спасаться крепеньким; ощущать низость падения и высшее благородство; «разом созерцать обе бездны, бездну над нами, бездну высших идеалов, и бездну под нами, бездну самого низшего и зловонного падения» – Москва Карамазовская, Москва человеческая, Москва наша.