Константин Балабушевич - Как цветёт миндаль

***

Секунда оцепенения, дрожь, первичное ощущение тревоги, сменяемое блаженством пробуждения жизни (подобную композицию чувств на физическом плане может даровать утренний ушат ледяной воды, вне всяких образных, а напротив, в буквальных, выражениях). Сердце совершенно точно поменяло не только свой привычный ритм, но и амплитуду. Опустошение, некое даже «райское отупение первородной радости», приоткрывающее пред тобой врата вечности… Что же там? Благодать? Истина? Свет? Не узнать, ведь уже всё естество пронизывает острое ощущение потребности к действию. Мышцы напряжены в уверенной судороге. По ветвистой системе сосудов, по развязкам жил бежит уже совсем иная кровь. И почему-то я уверен, что знаю её… знаю без сомнения… да, это «кровь французской революции» .

Приглядевшись, узнаю себя идущим в пределах любимых улиц. Прислушавшись, нахожу всё тот же немой шум городского хозяйства. Но при этом что-то разрывает привычную действительность, отрывает от делового забытья и наполняет пространство новым, а вернее просто иным, смыслом… Громоносные призывные звуки La Marseillaise (гимн Французской Республики «Марсельеза») победоносно разносились по уютной московской улочке, и далее, не останавливаясь ни перед чем, порабощая все просторы, прекрасных, своим вечно молодым стилем, Патриарших прудов. Подстать сумасшедшей фантазии, мне потребовалась жертва, которая станет виновницей такого патриотического диссонанса и, хоть сколько-нибудь, оправдает мою адекватность, подтвердив подходящее алиби моей, несколько растерянной, гражданской ответственности. По счастью, далеко идти, во всех смыслах, не пришлось. Вина пала на прихоть средних лет француза – экспата, который, подобным патриотическим воззванием, салютовал стремительным завоеваниям потребительских сердец своего нового (вероятно, концептуального, но, на первый взгляд, обыденного) уютного кафе. По крайней мере на миг, абсолютно точно, музыка завоевала пространство, мысли и чувства… мои, а значит и случайных и не очень прохожих, пробуждая подсознательную романтическую ностальгию по XIX столетию и обвиняя в недосказанности текущих дней, взывала к реакционерству. И вот уже автор Марсельезы призывает «Liberte сherie» (фр. – дорогую свободу) к борьбе на стороне её защитников…

Жизнь есть сражение за свободу и битва за идеалы, в рамках вечной войны за счастье. Я лишь надменно улыбаюсь: Господа французы – революция? Я вас умоляю – у нас с Блоком есть свои методы достижения гармонии:

«…А всё хочу свободной волею

Свободного житья,

Хоть нет звезды счастливой более,

С тех пор, как запил я!»

Теперь, раз уж состояние моё и моих мыслей стало чуть, если не яснее, то, оправданнее, продолжим сей «воинственный» поход. А под аккомпанемент непрекращающегося марша, вновь причудливо смешаем суровую действительность и капризную фантазию. Так, шествуя вдоль транспортных путей и застигнутый врасплох то ли трамвайным, а вернее велосипедным, звонком, я был попросту обречён, в выброшенном «на булыжный откос круглом тёмном предмете», узнать голову председателя правления МАССОЛИТа. Женские крики, санитары, полиция, погоня – всего этого, сказать по правде, не было. Во всём городе, в тот момент, звук был совершенно выключен. И я спокойно, хоть и с любопытством, наблюдал за тем, как тот самый давешний француз, с удивительно характерной горделивой грацией, присущей в совершенстве, пожалуй, только представителям Пятой Республики, поднимает этот предмет и уносит в свои чертоги… Наверняка, новоиспечённый Воланд, шутя над неверием ни в бессмертие, ни даже в дьявола, этого «светского нигилиста», сей же час, превратив отсечённую голову в череп, отведает вина. Безусловно французского. Как результат трудов и заблуждений своих предков. Да, весьма специфический купаж…

При всей своей фантасмогоричности сюжета, воспоминания о «Мастере и Маргарите» поразительным образом возвращают к жизни, словно после простой потери сознания или даже комы. Правда, возвращение это, схоже с ужасным пробуждением Понтия Пилата, когда на смену манящему забытью приходит острое понимание большого порока, трусости, неизбежности казни, в конце концов, а тяжёлая головная боль отзывается ненавистью к окружающей действительности. Но самое удивительное, что после «всего» становишься… счастливее. Конечно, это не ново, что человек заслуживает своего счастья страданием, а боль и грусть, при этом, охотно сопровождают широкое и вольное сознание. Страдания – есть великий учитель. Но только ли великим людям мучения положены как неизбежный приговор?