Саша Гитри - «Мемуары шулера» и другое

Впрочем, в течение пяти лет меня называли не иначе, как Паша или Краша.

После урока — короткая прогулка на свежем воздухе. Меня осыпали градом всяких вопросов, надо мной насмехались. Потом был ужин: он состоял из чудовищно жирного супа, мяса, из одних сухожилий, фасоли и апельсина.

После ужина ещё одна короткая прогулка — явно, чтобы схватить простуду — и потом, наконец, ко сну.

Кровать оказалась довольно узкой и неудобной, а простыни, Боже, какие же они были грубые и шершавые!

Появившийся надзиратель прошёл мимо моей кровати. Может, хотел подоткнуть одеяло? Нет, зато он тихо поинтересовался, не нужно ли мне что-нибудь? Мне нужно было так много, что я предпочёл ответить, что не нуждаюсь ни в чём — но поблагодарил его на добром слове. И благодарю по сей день.

Все уже улеглись по кроваткам. Хотя ещё вполголоса перешёптываясь друг с другом. Надзиратель зажигает газовый ночник и продолжает обход, повторяя: «Ти-хо!.. Тсс!... Ти-ши-на!.. Тсс!.. Tcc!.. Tcc...» Будто паровоз из себя изображал. Хотя вряд ли он делал это намеренно.

В ту ночь впервые в жизни я спал в одной комнате с пятью десятками сверстников — а между тем у меня было такое чувство, будто я впервые спал в полном одиночестве.

Покинув лицей Жансон-де-Сайи, откуда меня исключили за полнейшее отсутствие способностей к наукам, я был отдан родителями в руки святых отцов, в церковное учебное заведение Святого Креста, что находилось в Нейи, в доме под номером 30 на улице дю Руль. Именно там меня привели к первому причастию. Мне даже разрешили причаститься на год раньше, чтобы пройти эту церемонию вместе с братцем. На этом очень настаивала наша мама.

За всю свою жизнь я получил только одну пощёчину. И этой пощёчиной наградил меня в присутствии множества людей мой двоюродный дедушка с материнской стороны. Должен пояснить, что моим двоюродным дедушкой был Его Преосвященство монсеньор де Бонфис, епископ провинции Ман, который специально приехал в Париж, чтобы привести нас с братом к первому причастию — обстоятельство, которое снимало с его поступка какие бы то ни было подозрения в грубости или насилии.

Само собой, прелату достаточно было слово сказать, чтобы добиться для меня этой возрастной поблажки. Кстати, мне это было прекрасно известно — однако родным хотелось уверить меня, будто я обязан этим исключительно своему благочестию. И меня без конца похваливали за набожность.

— Конечно, он отстаёт по всем предметам, — то и дело говорили при мне, — зато как прекрасно, что в законе божьем он на год впереди своих сверстников!

А бабушка делала вид, будто в этом нет ничего удивительного, ведь у нас в семье столько родственников священного сана.

Что всё это значило?

В сущности, только то, что моя бедная матушка не питала особых иллюзий насчёт моего будущего. Я был флегматичен и рассеян, производил впечатление недоумка, а мою редкую для мальчика этих лет мягкость и кротость, похоже, принимали за чистую монету. Вот в этом, несомненно, и была причина, по которой одна из маминых приятельниц вбила ей в голову, будто у меня «есть всё, что нужно», чтобы стать священником. И вот почему все без конца произносили при мне речи, призванные заронить мне в душу призвание к карьере служителя церкви.

А ведь в то время я вообще не верил в Бога. И научили меня этому несколько атеистов, с которыми я познакомился много позже.

Моя чудовищная апатия в течение всего учебного года становилась особенно обременительной всякий раз, когда приближался момент раздачи наград. Дело в том, что по обычаю каждый ученик должен был получить хоть какую-нибудь награду, и учителя ломали себе голову, как бы разрешить эту нелёгкую задачку.

Ведь им надо было никого не обидеть и при этом ублажить все почтенные семейства. Но какой наградой, каким знаком отличия можно было отметить питомца вроде меня, уже дважды второгодника, и столь же мало прилежного в ученьи, сколь послушного школьной дисциплине?!

Близился знаменательный день, а они так и не могли придумать для меня хоть мало-мальски заслуженной награды.

Роковой день тем временем всё приближался и приближался, и я, что греха таить, тоже потихоньку начинал тревожиться. Меня беспокоила мысль, как вести себя, когда моей родне будет прилюдно нанесено такое неслыханное оскорбление? Ведь ясно как божий день, я буду единственным, кому не дадут никакой награды. Не мучай меня мысль о том, как огорчится моя матушка, мне, по правде говоря, было бы даже приятно получить такой знак отличия, какого был бы удостоен только я один.