Бернар Клавель - Пора волков

Матье поднялся. Мальбок обнял его и прижал к себе.

– До скорой встречи, мой мальчик, – сказал он. – Пожелайте мне удачи.

– Удачи вам, сударь, – пробормотал возница.

Тяжелая дверь захлопнулась, и своды долго удерживали эхо удара, от которого, казалось, содрогнулись толстые стены. Затем повисла пустота. Матье ощущал вокруг себя ее леденящую тяжесть. Пустота, наступившая после смерти иезуита, сейчас снова навалилась на него.

Он сидел неподвижно на камне и медленно жевал остатки заплесневелого хлеба, потом поднял тяжелый кувшин со щербатым горлом и отпил воды. Вода была свежая, но солоноватая, и Матье подумал, что ее, верно, брали из Фюрьез, совсем рядом с ратушей, пониже солеварен. Мысль о солеварнях напомнила ему про старика солевара. Матье забыл о нем, пока жил в бараках, но сейчас ему казалось, что человек этот может ему помочь. Судья записал его имя, значит, он его вызовет. При мысли о том, что он снова увидит старого солевара, Матье немного успокоился. И окружающий мир перестал казаться ему таким враждебным. К тому же, скоро вернется Мальбок. И научит Матье, как говорить с судьями.

День клонился к вечеру, и камера постепенно погружалась во тьму, исполненную тоскливого безмолвия. Матье так хотелось бы встать и походить, как это делал Мальбок, повторить слышанные от него слова, но он не решался. Слишком непроницаемой была тишина. И Матье сидел, не двигаясь, на каменной скамье в углу, поставив на нее ноги и упершись подбородком в колени. Хоть он и закутался в плащ, холод пробирал его до костей. Он вспомнил про солому, но тут же подумал, что нехорошо, наверное, ложиться, покуда не вернется товарищ.

Стало почти совсем темно, и Матье начал уже дремать, как вдруг, вздрогнув, очнулся. По ту сторону двора гулко хлопнула дверь, затем послышались шаги и звяканье цепи по булыжникам мостовой, затем отворилась дверь коридора, куда выходили камеры. Сквозь глазок Матье увидел пляшущий огонек факела. Теперь шаги и звяканье цепи раздались уже в коридоре.

– Как, разве вы не поместите меня с Гийоном?

Это был голос Мальбока. И ответ стражника:

– Иди-иди, двигайся. Твоя камера там, в глубине.

Послышалась возня, и Мальбок крикнул:

– Слушай меня, Гийон. Справедливости больше нет. Они меня приговорили. Завтра на рассвете все будет кончено. Я рассчитывал на твое общество в последнюю ночь. Но они не дают… Прощай, возница! И защищайся как следует, мой мальчик… Они хитрые, эти буржуа! Да хранит тебя бог, Гийон! Буржуа правят правосудие так же, как короли!

Голос быстро стих. Послышалось звяканье металла, стук сапог, глухие удары, стоны и наконец тяжело хлопнула дверь камеры. Вновь простучали сапоги, глазок заполнился светом факела… И все смолкло.

Смолкло все, кроме эха, гудевшего в душе Матье. Эха слов, сказанных человеком на пороге смерти.

Запах коптящего факела проник в камеру, Матье вдохнул его и в непроглядной тьме повалился на солому, прислонился спиной к сырой стене и, спрятав лицо в ладони, заплакал так, как не плакал уже очень давно.

Много раз за эту ночь Матье забывался глубоким сном, но через несколько минут просыпался с таким чувством, будто спал долгие недели. Ледяной воздух, сочившийся снаружи, добирался до него сквозь плащ и тонкий слой соломы, которой он прикрылся. Лунный свет рисовал на массивных камнях бледный полукруг. Черный перекрест прутьев решетки угадывался на просвет, но в глубине камеры царила густая тьма. Матье настороженно прислушивался. Когда небо начало светлеть, он услышал во дворе стук сапог. Долго – долго раздавался этот звук, а потом тишина снова вступила в свои права.

Голова у Матье гудела, в мозгу проносились обрывки слов: он так хотел бы остановить их, привести в порядок, придать им смысл, но не мог разобраться в этой мешанине. Речи Мальбока путались с речами отца Буасси. Вопросы судьи жгли, словно удары хлыста. Прошло довольно много времени, прежде чем Матье понял, что у него жар. Лоб и руки покрылись испариной, и, поднявшись, он вынужден был опереться о стену – так трудно было ему держаться на ногах. Машинально он ощупал низ живота, как часто делал в бараках, проверяя, не настигла ли его чума. Боли никакой он не почувствовал и рассмеялся про себя. Он представил себе вдруг запоздалую вспышку болезни, увидел, как стоит перед судьями и объявляет им, что болен, а теперь заразил и их. Но тут же он вспомнил Антуанетту и ее проклятья и ужаснулся. Все его беды – от нее. Может, это ему наказание за то, что он спал с колдуньей и носил омелу втайне от священника.