Марсель Пруст - Обретенное время

И ведь никто не скажет, что эта долгая война, даже если она увенчается победой, не станет для нас пагубой. Сложно говорить о том, что не имело прецедентов, о последствиях для организма операции, которую совершают впервые. Конечно, спорить тут нечего, многие опасные новшества в итоге оказались не так вредны. Самые дальновидные республиканцы называли безумием отделение церкви. Это отделение, однако, прошло на ура. Никто и слова сказать не успел, а вот уже и Дрейфус реабилитирован, и Пикар военный министр. Но как мы только не страшимся общего переутомления от этой непрерывной, многолетней войны! что сотворят люди после нее? не сломит ли их эта усталость, не сведет ли их с ума? а ведь всё это может плохо обернуться, если не для Франции, то по меньшей мере для ее правительства, — может быть, для ее общественного устройства. Когда-то вы советовали мне прочесть восхитительную “Эме Квани” Морраса [95]. Я был бы немало удивлен, если бы какая-нибудь Эме Квани наших дней не ожидала от войны, ведомой Республикой, того, чего она ждала от войны, которую в 1812-м вела Империя. Если сегодняшняя Эме существует, сбудутся ли ее ожидания? я бы этого не хотел.

Вернемся к войне: начал ли ее император Вильгельм? я сильно в этом сомневаюсь. Но даже если он действительно ее начал, то чем его поступок хуже деяний Наполеона; мне они представляются отвратительными, но я удивлен, что их находят “ужасными” те, кто у нас кадит Наполеону, — и эти-то люди в день объявления войны восклицали, как генерал По: “Я ждал этого дня сорок лет. Это счастливейший день моей жизни”. Одному богу ведомо, возмущался ли кто-нибудь больше меня, когда в общество была допущена целая толпа всех этих националистов и милитаристов, когда любителей искусства обвиняли в том, что их занятия несут гибель родине, потому что всякая невоинственная культура тлетворна. С настоящими светскими людьми тогда попросту не считались — считались с генералами. Одна сумасбродка чуть было не представила меня г‑ну Сиветону. Вы скажете, что я хотел защитить жалкие светские приличия. Но несмотря на кажущуюся их никчемность, они уберегли нас от целого ряда эксцессов. Я всегда питал уважение к тем, кто защищает грамматику или логику. Лет через пятьдесят мы поймем, что они спасли нас от многих бед. Однако наши националисты — это законченные германофобы, это самые “упертые” люди на свете. Но за последние пятнадцать лет их философия полностью изменилась. Если их действительная цель — продолжение войны, то, видите ли, ради истребления воинственного племени и из любви к миру. Потому что воинственная культура, которая казалась им такой прекрасной еще пятнадцать лет назад, теперь приводит их в ужас, они не просто обвиняют Пруссию в том, что там доминирует военщина, они постоянно твердят нам, что военные культуры были разрушителями всего, что отныне представляется им ценным — не только искусств, но даже галантности. Достаточно обращения одного из этих критиков в национализм, и он внезапно становится миротворцем. Он убежден, что в любой воинственной культуре женщине отведена униженная и незначительная роль. Только попробуй ему растолковать, что “Дамы” средневековых рыцарей и Беатриче Данте были, наверное, вознесены не менее высоко, чем героини г‑на Бека [96]. Наверное, скоро мне придется ужинать за одним столом с русским революционером или каким-нибудь из наших генералов, ведущих войну, потому что они ее ненавидят и с целью покарать народ, культивирующий идеал, который для них же самих представлялся — всего лишь десять лет назад — единственным стимулирующим средством. Еще не так давно мы чтили несчастного царя, потому что он созвал Гаагскую конференцию. А теперь все приветствуют свободную Россию, и уже никто не помнит, благодаря чему ее славят. Так вращается колесо мира.

Однако слова, которые говорят в Германии, так похожи на фразы французских политиков, что можно подумать, будто немцы нас цитируют: им не наскучивает повторять, что они “сражаются за существование”. Когда я читаю: “Мы будем биться с жестоким и беспощадным врагом до тех пор, пока не будет заключен мир, который впредь послужит нам порукой от любой агрессии, чтобы кровь наших бравых солдат не была пролита напрасно” или: “кто не с нами, тот против нас”, то я не знаю, принадлежат ли эти фразы императору Вильгельму или г‑ну Пуанкаре, потому что они оба в нескольких вариантах произносили их раз по двадцать, — хотя, должен я признать, в данном случае император подражал президенту Республики. Франция не выстояла бы в этой долгой войне, если бы по-прежнему была слаба, и Германия не спешила бы ее завершить, если бы не ослабла. Она не так сильна, как раньше, но сильна еще, и вы в этом убедитесь».