Марсель Пруст - Обретенное время

Г‑н де Шарлю таил в себе бездну обаяния, но становился невыносим, когда обращался к этим темам. Он говорил о них удовольствием, которое выводит нас из себя в больном, то и дело бахвалящимся своим добрым здравием. И я нередко думал, что именно «верные», так страстно желавшие услышать от него признание на бальбекской узкоколейке, от которого он уклонялся, не сумев вынести этого маниакального хвастовства, стесненно дыша, как в комнате больного или перед морфинистом, доставшим на ваших глазах свою шпрынцовку, что именно они пресекли поток желанных излияний. К тому же, их не могло не раздражать, что он обвинял всех подряд, и почти всегда голословно, тогда как себя самого в том специальном реестре, в который, как было известно, он был зачислен, он опускал, с большей охотой включая в него прочих. Наконец, барон, от большого ума, создал в этой области своеобразную философию (в основе которой лежало, быть может, несколько курьезов, умилявших Свана «в жизни» [89]), объяснявшую для него весь мир посредством подобного рода особых причин, и — как бывает всякий раз, когда отдаются своему пороку, — рассуждая на этот манер барон не только опускался ниже своего уровня, но и был чрезвычайно упоен собою. И степенный, благородный барон расплывался в дураковатой улыбке, чтобы произнести следующие слова: «Так как имеются основательные подозрения этого рода насчет Фердинанда Кобургского в отношении императора Вильгельма, можно усмотреть еще одну причину, из-за которой болгарский царь встал на сторону “хищных империй”. Само собой, тут всё понятно, люди относятся к сестрам снисходительно, и не отказывают им ни в чем. Я нахожу, что это было бы весьма занятным объяснением альянса Болгарии и Германии». И над этим глупым объяснением г‑н де Шарлю долго смеялся, словно бы действительно находя его остроумным, хотя, будь оно даже основано на подлинных фактах, оно носило бы столь же ребяческий характер, как его военные наблюдения, а судил он о войне то как феодал, то как рыцарь Св. Иоанна Иерусалимского. Но в заключение он отметил нечто более справедливое: «Удивительно, — сказал барон, — что мнения публики о войне и людях основаны только на газетах, но при этом все убеждены, будто высказывают личное мнение».

В этом г‑н де Шарлю был прав. Стоило посмотреть на г‑жу де Форшвиль, рассказывали мне, в те секунды молчания и нерешительности, которые как будто были необходимы ей даже не для того, чтобы сформулировать, а для того чтобы определить личное свое мнение, после которых, как если бы она выражала сокровенное чувство, она говорила: «нет, я не верю, что они возьмут Варшаву»; «на мой взгляд, вторую зиму не продержаться»; «чего бы я не хотела, так это непрочного мира»; «что мне внушает опасение, если уж вам угодно знать мое мнение, так это Палата»; «все-таки, по моим оценкам, возможно прорваться». Когда она произносила эти слова, в ее лице проступало нечто ребяческое, но это было только начало, пределом же была фраза: «Немецкие войска сражаются неплохо, тут ничего не скажешь; но у них, что называется, не хватает удали». Произнося слово «удаль» (или только «боевитость»), она делал такой жест, как будто что-то замешивает, и подмигивала, как юный подмастерье, ввернувший цеховой термин. Кроме того, на ее языке еще сильней отразилось ее преклонение перед англичанами, поскольку теперь не было нужды ограничивать себя, как прежде, «нашими соседями по ту сторону Ла Манша» или «нашими друзьями англичанами»; теперь были уместны «наши верные союзники». Стоит ли говорить, что по поводу и без повода она употребляла выражение fair play в свидетельство о том, что в глазах англичан немцы показали себя «бесчестными игроками», и «всё, что нам нужно, — так это обыграть их в войне, как говорят наши бравые союзники». Английские же солдаты служили ей, пусть и неловким, поводом приплести своего зятя, чтобы рассказать, с каким удовольствием он живет в близости с австралийцами, шотландцами, новозеландцами и канадцами. «Мой зять теперь знает арго всех бравых tommies , его слушаются даже посланцы самых далеких dominions , он накоротке не только с генералом и командиром базы, но даже с самым скромненьким private ».

Пусть этот рассказ о г‑же де Форшвиль, пока мы идем с г‑ном де Шарлю по бульварам, позволит мне еще одно и более пространное, но небесполезное для описания эпохи отступление, в котором речь пойдет об отношениях г‑жи Вердюрен и Бришо. Если де Шарлю судил о бедном Бришо без снисхождения — потому что барон был и остроумен, и, в той или иной мере осознанно, германофил, — то намного сильней Бришо третировали Вердюрены. Конечно, они были шовинистами, и в силу того статьи Бришо, не многим, к тому же, уступавшие писаниям, что услаждали вкус г‑жи Вердюрен, могли бы прийтись им по вкусу. Мы помним, тем не менее, что уже в Распельере Бришо из великого человека, каковым он слыл у Вердюренов поначалу, превратился если не в козла отпущения вроде Саньета, то по меньшей мере в мишень их едва прикрытых насмешек. Так или иначе, в то время он был одним из верных, что гарантировало ему долю выгод, по умолчанию предусмотренных уставом кланчика для основоположников и ассоциированных членов. Но когда салон — может быть, из-за войны или в результате стремительной, хотя и серьезно запоздавшей кристаллизации светскости, чьи необходимые, но незримые элементы уже давно насытили салон Вердюренов, — открылся для нового общества, верных, поначалу служивших наживкой для новой публики, стали приглашать не так часто, и этот процесс затронул даже Бришо. Несмотря на Сорбонну, несмотря на Институт, до войны его слава не покидала границ салона Вердюренов. Стоило ему, однако, взяться за писание статей, выходивших почти ежедневно, и украшенных теми фальшивыми бриллиантами, которые, как мы помним, он так часто бессчетно изводил на верных, и богатых, с другой стороны, подлинной эрудицией — а в сколь бы занятную форму Бришо ее ни облекал, как и подобает настоящему «сорбонщику», скрывать он ее не старался, — и «большой свет» был ошеломлен. В кои-то веки свет снизошел к далеко не ничтожному человеку, способному привлечь внимание плодовитостью ума и богатствами памяти. И пока три герцогини намеревались посетить прием г‑жи Вердюрен, три другие оспаривали честь принимать у себя за ужином великого человека — он без колебаний отправлялся к одной из них, не чувствуя себя связанным обязательствами, поскольку г‑жа Вердюрен, раздраженная успехом его статей в Сен-Жерменском предместье, старалась не допустить его присутствия, если он мог встретиться в ее доме с той или иной блистательной особой, еще с ним не знакомой и немедля поспешившей бы его к себе заманить. Итак, журналистика (в которой он с опозданием проявил, снискав почет и превосходное вознаграждение, те же свои способности, которые всю жизнь расточал задарма в безвестности салона Вердюренов — статьи стоили ему не бóльших усилий, столь он был речист и умен, чем болтовня) привела бы Бришо и даже, как одно время казалось, уже привела к бесспорной славе… если бы не г‑жа Вердюрен. Безусловно, статьи Бришо были далеки от того совершенства, которое приписывал им свет. Сквозь педантизм ученого нередко проступала вульгарность человека. И наряду с ничего не говорящими образами («немцы больше не смогут смотреть в лицо статуе Бетховена; Шиллер перевернулся в своей могиле; еще не присохли те чернила, которыми был парафирован бельгийский нейтралитет; Ленин говорит, но его слова уносит степной ветер»), там были и такие тривиальности: «Двадцать тысяч заключенных — вот это цифра; наше командование будет смотреть в оба; мы хотим победить, вот и всё». Но сколько ко всему этому было примешано знаний, ума, сколько в этих статьях было справедливых размышлений! Г‑жа Вердюрен, однако, всегда бралась за статьи Бришо с тайным злорадством, рассчитывая найти в них что-нибудь несуразное; она читала их с самым тщательным вниманием, чтобы быть уверенной наверняка, что ничто не ускользнуло от ее глаз. К несчастью, пристально искать не приходилось. Восторженное цитирование действительно малоизвестного автора, по крайней мере, неизвестного авторам книги, о которой шла речь в статье Бришо, инкриминировалась последнему как доказательство несносного педантизма, и г‑жа Вердюрен с нетерпением ждала ужина, чтобы вызвать раскаты смеха гостей. «Ну что вы скажете о сегодняшней статье Бришо? я вспоминала о вас, когда прочла цитату из Кювье [90]. Ей-богу, он сошел с ума». — «Я еще не читал статью», — отвечал Котар. — «Как, еще не читали? Поверьте мне на слово, большого удовольствия лишились. Брюхо со смеху надорвешь». — и в глубине души довольная, что еще никто статьи не читал, что она сама может пролить свет на ее нелепости, г‑жа Вердюрен приказывала дворецкому принести «Тан» и зачитывала статью вслух — с пафосом выкрикивая простейшие фразы. Весь вечер после ужина продолжалась антибришовская кампания, но с некоторыми оговорками. «Я не говорю об этом громко, — кивнула она на графиню Моле, — некоторые никак на него не налюбуются. Светские люди куда наивней, чем принято считать». Эта фраза была произнесена достаточно громко, чтобы г‑жа Моле поняла, что говорят о ней, но пониженным тоном, чтобы показать, что не желают быть услышанными ею; она трусливо отреклась от Бришо, которого на самом деле уподобляла Мишле. Она признала правоту г‑жи Вердюрен, но чтобы закончить разговор чем-то, по ее мнению, неоспоримым, добавила: «Чего у него не отнять, так это очень хорошего стиля». — «Вы думаете, что он пишет хорошо, да? — переспросила г‑жа Вердюрен. — а я думаю, что он пишет как свинья», — эта наглость вызвала смех у светской публики еще и потому, что г‑жа Вердюрен, будто сама испугавшись слова «свинья», произнесла его полушепотом, зажав рот рукой. Бришо лишь распалял ее бешенство, наивно хвастаясь своим успехом, несмотря на припадки меланхолии, вызванные тем, что цензура — он говорил об этом по привычке употреблять новые слова, чтобы показать, что не слишком уж он академичен, — «зазерняла» абзацы в его статьях. В присутствии Бришо она не то чтобы явно давала понять (разве что была угрюма — это предупредило бы человека более проницательного), как низко она ценит писания Ломаки. Однажды, правда, она заметила ему, что не стоит так часто употреблять местоимение «я». Он и правда этим грешил; во-первых, потому что по профессорской привычке нередко прибегал к таким выражениям: «я признаю, что» и даже, вместо «мне хотелось бы», — «я хочу, чтобы»: «Я хочу, чтобы громадная протяженность фронтов привела и т. д.», а также потому, что, былой воинствующий антидрейфусар, учуявший германские приготовления задолго до войны, он нередко проговаривался: «Я разоблачал с 1897-го»; «Я указывал в 1901‑м»; «Я поставил этот вопрос ребром в моей брошюрке, которую теперь сложно достать ( habent sua fata libelli )»; эти выражения вошли у него в привычку. Он густо покраснел от выговора г‑жи Вердюрен, произнесенного, к тому же, язвительным тоном. «Вы правы, мадам. Некто столь же нелюбезный к иезуитам, как г‑н Комб, хотя предисловия к его книге не писал наш сладостный наставник в прелестном скептицизме, Анатоль Франс, — последний, кажется, был моим неприятелем… в допотопные времена, — говорил, что “я” всегда отвратительно». С того дня Бришо заменял первое лицо безличными конструкциями: они не только не мешали читателю видеть, что автор говорит о себе, но также позволяли автору говорить о себе безостановочно, растолковывать все свои фразы, строить статьи на одном отрицании, и всегда безличном. Например, когда Бришо рассказывал, в другой статье, что немецкие войска выдыхаются, он начинал статью так: «Уже не скрыть правду: становится ясно, что немецкие армии утратили доблесть. Конечно, никто не говорил, что у них больше нет доблести, и никто не скажет, что отныне они не доблестны совсем. Ведь нельзя назвать землю освобожденной — она еще не освобождена… и т. д.» [91]. Одним словом, только изложив всё то, что он «не сказал бы», напомнив, что он говорил прежде, и что Клаузевиц, Жомини, Овидий, Аполлоний Тианский и прочие изрекли много или мало веков тому назад, Бришо без труда собрал бы материал для большого тома. И очень жаль, что он его не напечатал, потому что его крайне содержательные статьи теперь сложно достать. Сен-Жерменское предместье, наставленное г‑жой Вердюрен, высмеивало Бришо у нее в гостях, но по-прежнему, втайне от кланчика, восхищалось Бришо. Затем смеяться над ним вошло в моду, как раньше модно было испытывать восхищение, и те же самые дамы, которые как и раньше читали его статьи и в глубине души восхищались им, умеряли восторги и высмеивали его на публике, чтобы не казаться менее утонченными, чем другие. Никогда еще в кланчике не говорили столько о Бришо, но на сей раз лишь смеха ради. Для новичков критерием ума служило их отношение к статьям Бришо; если новичок с первого раза не угадывал, ему не упускали случая указать, по какому признаку распознаются умные люди.