Марсель Пруст - Обретенное время

Но через несколько дней Блок полностью изменил свое мнение о войне; он прибежал ко мне, потеряв голову. Вопреки «миопии» его признали годным к службе. Я вышел проводить его, и по дороге мы встретили Сен-Лу, у которого была встреча в военном ведомстве с отставным офицером, г‑ном де Камбремером, — последний должен был представить его какому-то полковнику. «Да что я тебе рассказываю — это же твой старый приятель… Ты ведь Канкана [50]знаешь не хуже меня». Я ответил, что действительно знаком с ним, и с его женой также, но знакомство ценю невысоко. Однако с тех пор, как я с ними сдружился, я настолько привык относиться к г‑же де Камбремер как к человеку, вопреки всему, исключительному — ведь она досконально разбиралась в Шопенгауэре и ей были доступны духовные сферы, закрытые для ее неотесанного супруга, — что слова Сен-Лу меня прежде всего изумили: «Жена у него идиотка, тут я с тобой не спорю. А Камбремер человек замечательный, одаренный и по-прежнему милый». «Идиотизмом» жены Камбремера Робер называл, вероятно, ее страстное желание якшаться с большим светом, которое встречает самое суровое осуждение в свете. Под выдающимися качествами мужа, наверное, он подразумевал те свойства Камбремера, которые в нем находила его мать, когда ставила его выше других членов своей семьи. Его-то, по крайней мере, не заботили герцогини; но, говоря по правде, этого рода «ум» столь же отличен от ума, присущего мыслителям, как признанный публикой «талант» от способностей нувориша, «сколотившего капиталец». Однако слова Сен-Лу не вызвали у меня протеста, потому что напомнили, что претензия граничит с глупостью, а простота обладает манерами хотя и скрытыми, но приятными. Мне не довелось, правда, насладиться этими качествами г‑на де Камбремера. Поэтому справедливо, что человек, если судить о нем по словам других, это множество разных лиц, даже если оставить в стороне разницу мнений. Я знал только оболочку г‑на де Камбремера. А его обаяние, о котором мне рассказывали другие, так и осталось для меня неведомым.

Блок простился с нами у дверей своего дома, с горечью упрекая Сен-Лу, что все эти «высокородные офицеришки», щеголяющие при штабах, ничем не рискуют, а вот у него, простого солдата 2-го класса, нет никакого желания «лезть на штыки из-за Вильгельма». «Говорят, что император Вильгельм серьезно болен», — ответил Сен-Лу. Необычайно восприимчивый к сенсационным известиям, как и все, кто околачивается возле биржи, Блок воскликнул: «Говорят даже, что он умер». На бирже все больные монархи, Эдуард VII или Вильгельм II [51], уже мертвы, а все осажденные города давно пали. «Правда, пока это скрывают, чтобы не вызвать панику среди бошей. Однако он умер вчера ночью. Мой отец узнал об этом из самого первоклассного источника». Г‑н Блок-отец пользовался только самыми первоклассными источниками, и так как ему посчастливилось, благодаря его «большим связям», находиться с ними в сношениях, он мог черпать из них пока что секретные известия, что «заграница растет», а «Де Бирс падает». Впрочем, если к указанному моменту курс де Бирс «повышался», а «заграница предлагалась», если рынок первых был «устойчивым» и «активным», тогда как вторых — «колеблющимся» и «непостоянным», и эти акции оставляли «на резерв», самый первоклассный источник оставался по-прежнему первоклассным. Поэтому Блок сообщил нам о смерти кайзера с видом важным и таинственным, но вместе с тем раздраженным. Особенно его взбесило, что Робер назвал Вильгельма императором. Я думаю, что и под резаком гильотины Сен-Лу и г‑н де Германт не сказали бы иначе. Два этих светских мужа, останься они в одиночестве на необитаемом острове, где не перед кем обнаруживать своих хороших манер, признали бы друг друга по этим следам воспитания, как латинисты, правильно цитирующие Вергилия. Даже под пыткой у немцев Сен-Лу не назвал бы «императора Вильгельма» иначе. И все-таки этот хороший тон — признак крепких пут, сковавших ум. Тот, кто не сумеет сбросить их, останется лишь светским человеком. Впрочем, эта изящная посредственность не может не вызывать восхищения — особенно когда она сочетается с утаенным великодушием и невыражаемым героизмом, — если сравнивать ее с вульгарностью Блока, труса и фанфарона разом, который кричал Сен-Лу: «Ты не мог бы сказать просто — Вильгельм? Вот именно, ты трусишь, ты уже здесь ложишься перед ним ничком. Хороши будут наши солдаты на фронте, они расцелуют бошевские сапоги! Вы, штабные, только и умеете, что гарцевать в карусели [52]. И точка».