Кнут Гамсун: А жизнь продолжается

Осе была высокого роста, смуглая, черноволосая, считалось, что отец у нее цыган, а мать — лопарка. Она носила просторную, как платье, лопарскую кофту, выступала гордо, как королева, у нее была величественная осанка и степенная, неторопливая речь. На редкость красивая женщина, только больно уж неопрятная, наверное, еще несколько лет назад и лицом, и сложением она была настоящей красавицей. Держалась она поближе к лопарям и одевалась так же, как и они, правда, кофта у нее не расшита яркими узорами, как принято у лопарок, а спокойного коричневого цвета. Зато слева на ремне чего только ни привешено: ножик, ножницы, принадлежности для шитья, в том числе костяная игла и нитки из звериных жил, трубка с табаком, огниво, трут, серебряные украшения и загадочные вещицы из кости. Осе непрерывно странствовала, Бог его знает, когда она умудрялась спать, она была прямо-таки вездесуща. В один и тот же день появлялась и в Южном селении, и в Северном, даром что ходила пешком. Не успеешь оглянуться, а она уже на пороге.

С приходом Осе дети умолкали и жались по углам. Она приходила безо всякой надобности и редко о чем просила, но хозяйка, желая ее задобрить, и сама спешила сунуть ей горсть кофейных зерен или кусок табака. Хозяин, приличия ради, спрашивал, откуда она пришла и куда держит путь, и удостаивался ответа. Случалось, он спрашивал и о другом: «Ты слыхала, Сольмунн утонул вчера вместе со своей лошадью в Сегельфоссе?» — «Да», — отвечала Осе с таким видом, будто ее это и не касается. «С этакой лошадью подъезжать к водопаду было опасно, как же это он не поостерегся?» — «Я знаю не больше твоего!» — отвечала Осе. «А про беднягу Тобиаса, что погорел на прошлой неделе, ты чего-нибудь про него знаешь, ты ж бываешь в людях?» — «Нет», — отвечает Осе. А сама точно о чем-то грезит и мыслями далеко-далеко. Вскинет изредка карие глаза — взгляд сумрачный, непроницаемый. О чем она думала? Может, и ни о чем, просто у нее был угрюмый нрав, а может, ее снедала сердечная тоска. Она была незамужняя и жила в землянке у старого-престарого лопаря, который никак не мог быть ее полюбовником. Значит, Осе так и ходит яловая, это в тридцать-то с лишним лет, а ведь до чего хороша! Странное дело, она неплохо говорила на местном наречии, пусть и на свой лад, не торопясь, да и знала куда больше, чем прочие лопари, стало быть, не без способностей. Но читала с грехом пополам, а писать не умела вовсе. Случись ей прийти в разгар танцев, ей подносили водку, она охотно пила и совсем не хмелела…

Но вот Осе поднималась и говорила:

— Пожалуй, мне пора.

— Да уж небось успеется, — приличия ради отвечал хозяин.

— Мне нужно в Северное. Там обварился ребенок, опрокинул на себя чугунок с кипятком.

Хозяйка встревоженно:

— Ой, тогда тебе надо поторапливаться, поторопись-ка!

— Я приду аккурат в свой час! — говорит ей Осе и на прощанье кивает: — Оставайтесь с миром!

Хозяйка провожает ее на крыльцо, в руке она что-то держит, а рука — под передником. Когда она возвращается, муж нетерпеливо на нее смотрит и спрашивает:

— Она сплюнула?

— Нет.

Все облегченно вздыхают, а чуть погодя дети принимаются подначивать и задирать друг дружку.

— Ты аж вся побелела, — говорит старший мальчик сестренке.

— Я? — храбрится сестренка. — Да я б такого ей задала!

Нет, конечно же. Осе настолько боялись и почитали, что сестренка ни за что бы не осмелилась ее тронуть, взрослые и те не посмели бы. Заслуженно или незаслуженно, но Осе слыла колдуньей, она врачевала животных и даже людей, а могла и накликать на человека несчастье, сплюнув на каменный порожек у двери. Она любила напускать на себя таинственность: дескать, приду аккурат в свой час! За ней посылали люди, верившие в ее колдовскую силу, и никто ей ни в чем не перечил — из страха, что она отомстит.

— Да замолчите вы! — одергивает их мать. — Не болтайте пустое! А ну как Осе стоит на дворе, она и сквозь стены слышит.

— Я только сказал, что сестренка струхнула, — пробормотал мальчик.

Тут вмешались и остальные дети, пришли младшей сестренке на выручку:

— Да ты сам струхнул!

И злорадно захихикали: уели-таки старшого.

Они ссорились и смеялись, враждовали и мирились, делили поровну горести с радостями. Дети были истинным благословением, ведь что такое дом без детей? Пустыня и ничего более. Ну а жить на что? Да уж как-нибудь проживем, рассуждали отец с матерью. Дети росли хилыми и часто болели, если их держали и не совсем в черном теле, то, уж во всяком случае, близко к этому, в особенности плохо обстояло с одежкой, и зимой, и летом, да ничего им не сделается, коли чуток померзнут. А что дом обветшал, так они же не избалованы. В дождь, осенью и весной, крыши, покрытые дерном, все до одной протекали, там, где капало, приходилось подставлять ушаты. Больше всего доставалось чердаку, где спали дети, даже на кроватях у них стояли лоханки и кружки, и, если во сне кто-то по нечаянности их опрокидывал, то-то было шуму и смеху и руготни. Ну могла ли их обескуражить и огорчить дождевая лужа в постели? Они терпели ее, в конце концов им удавалось заснуть, наутро у них было одним воспоминанием больше. Они привыкли, что дерновая крыша течет, другого они не знали.