Кнут Гамсун - А жизнь продолжается

Времена на севере были глухие, паршивые: скудные ловы, тяжелая спячка, застой, за пуд отборной вяленой трески давали не больше шестидесяти шиллингов. Тот, кто успел сколотить себе состояние, конечно же, мог купить и дворец, и имение, и земельные участки вдоль всего побережья. Но только и Теодор Лавочник был не настолько богат, чтоб с легкостью решиться на такую покупку, он выложил деньги не без душевных терзаний. О рассрочке не могло быть и речи, молодой Виллац прожился в пух. Он стольким задолжал дома и за границей, что и подумать страшно, пришлось ему зафрахтовать пароход, чтобы вывезти из сегельфосского дворца дорогостоящие произведения искусства и всевозможную мебель и продать с молотка на юге страны. Тяжкая доля и превратность судьбы.

Ну и куда Теодору Лавочнику с женою целый дворец? У них только и было обстановки что стол со стульями да кровати, а во дворце — две большие залы и двадцать с лишним комнат, а комнаты оклеены какие синими обоями, какие красными, а в залах, в одной обои, тисненные золотыми цветами, в другой стены обиты шелком. А присесть негде, ни единого стула. Ставши председателем городской управы, Теодор отвел одну из этих сказочных зал под собрания, чтобы окончательно сразить своих земляков.

У них родилась дочка, и мать не могла на нее нарадоваться. Отец, заблаговременно выписавший из Тронхейма фейерверки, в ход их, однако же, не пустил. Прошло с год, и у них снова родилась дочка, еще одно благословенное создание. Мать была куда как довольна, отец — не совсем, ибо его заботила практическая сторона дела. Поэтому фейерверки пущены не были. Но когда отцу перевалило за сорок, а мать, та была вдвое моложе, она произвела на свет сына, уже к обоюдной их радости; при рождении мальчик был в пять кило весом, волосатый, с сильной хваткой маленьких пальцев, настоящий крепыш. Вечером отец решил было сжечь припрятанные до случая фейерверки, но огонь их не брал. Теодор пробовал так и этак, подкладывал горящие уголья, чиркал спичками — фейерверки не зажигались. Ну что ж, не иначе как отсырел порох.

Мальчугана крестили Гордоном Тидеманном, мать, грамотная дочь звонаря, выискала это имя в какой-то книге. Имя как имя, ничего не скажешь, мальчуган мало того что не умер, он еще и рос себе, и ел-пил на славу, вот только по прошествии некоторого времени глаза у него стали карие. Как так карие? А вот так. Голубоглазые родители и не думали жаловаться, они, надо полагать, усматривали в этом что-то редкостное, потому как охотно выставляли мальчика напоказ. «Вы только поглядите, какие у него глаза!» Карие, слегка навыкате — чего ж тут скрывать?

Но однажды у отца зародилось страшное подозрение.

Будь он помоложе и погорячее, он наверняка притянул бы жену к ответу. Но кровь его уже поостыла. Ворочая изо дня в день торговыми и прочими делами, а кроме того, уставши оттого, что жена рожает ему благословенных девочек, коим никогда не заступить его места, Теодор Лавочник призвал себе на помощь всю свою рассудительность. Два-три раза случилось ему стукнуть кулаком по столу, для острастки, а еще он нет-нет да и подглядывал за женой, когда кто-нибудь из работников пособлял ей забить теленка или же коптить лососину, но дальше этого не заходил. И даже не уволил смазливого молодого цыгана, который работал у него на пристани, а еще очень ловко управлялся с лососевой сетью.

Практический он был человек, этот Теодор Лавочник, иным мог дать десять очков вперед, он по праву занимал свое высокое положение, у таких на могиле кладут огромную чугунную плиту, сплошь покрытую письменами, одним словом, порядочный малый, пусть и не с самыми твердыми моральными принципами. Фейерверки не зажглись, нет, и он не запустил ракеты к звездам. Но стоило ли из-за этого увольнять цыгана и лишаться хорошего работника? Кто еще так умел промышлять лосося и, возвращаясь домой весь в волдырях от медуз, обеспечивал Теодору негаданную, чистую прибыль? А кто, день ли, ночь ли, выходил в море на экспедиторской лодке, когда на рейде останавливались пароходы с большим грузом товаров? К тому же Отто не без роду и племени, а из известного на весь Нурланн семейства Александер, ну да, те самые венгерские цыгане с лодки, которая им служила плавучим домом.

И потом, что Теодору было известно, какими он располагал доказательствами? Никакими, кроме пары карих, навыкате, глаз да легкого сумасбродства, которое он стал примечать за женой с тех самых пор, как цыган к нему нанялся: в глазах у нее появился блеск, она резво бегала вверх-вниз по лестницам, частенько напевала, а на шее стала носить золотой, на черной бархатке, медальон, ни дать ни взять вольная птица. И если уж говорить без утайки: отчаянное объятие с поцелуями и обжимания в один из вечеров, когда Теодор стоял и подглядывал. И наконец, нечто в том же духе лунным вечером прямо у двери сарая на берегу. Но это и все, что он видел, а там кто его знает! Теодор-отец рассуждал следующим образом: как бы то ни было, на этот раз обошлось без девочки, а если не все обстоит так, как должно бы, тут уже ничего не поделаешь.